— Пес?

Он лежал на боку, лицо его исказила агония. Обе руки его были прижаты к животу, а вокруг него на земле темнела кровь и… Дианехт, помоги мне! Живот у него был раскроен крест-накрест, из него вывалились все внутренности, и он руками пытался удержать их!

Он что-то бормотал, отчаянно задыхаясь, хватая ртом воздух.

Но я смогла разобрать только одно.

—…нож…

И я обнаружила, что бывают случаи, когда и впрямь нет выбора. Трясущимися руками я достала из-за пояса подаренный отцом кинжал.

— Закрой глаза, — прошептала я.

Я согнулась над его истекающим кровью телом и в последнем свете дня аккуратно приставила кинжал к ямке у него под ухом. А потом закрыла глаза и, изо всех сил нажимая, провела лезвием по его шее. Сердце у меня замерло, в горле стоял ком, а желудок протестующе скрутился. Я почувствовала у себя на руках кровь. Лошадь беспокойно зафыркала. Тело Пса обмякло, а руки соскользнули со страшной раны на животе и… Я резко вскочила, отбежала от дороги и долгое время стояла там, трясясь и задыхаясь, а меня рвало и рвало без конца, у меня текло из глаз и из носа, а в голове стучало от накативших чувств. Какие там разумные рассуждения! Только ярость, отвращение и омерзение, выворачивающие наизнанку. Крашеный. Эамон с Болот. Шестерка одних, полдюжины других. Они сделали все от них зависящее, чтобы для этого человека не было завтра. Но шрам в душе от этого остался у меня, а они пожали плечами, забыли о нем и продолжили свою безумную охоту друг на друга.

Наконец поднялась луна и бледным серебряным светом осветила одинокие останки на дороге, а кобыла ткнулась носом мне в плечо, мягко, но настойчиво.

— Ладно, — сказала я. — Ладно, я знаю.

Пора ехать. Но я не могла оставить его вот так. И перенести его я тоже не могла — слишком тяжело. В мягком лунном свете лицо Пса казалось спокойным. Желтые глаза закрылись, испещренные оспой черты разгладились. Я старалась не смотреть на зияющую рану на горле.

— Дана, прими этого человека в сердце свое, — пробормотала я, стаскивая рубаху, которую носила поверх платья. Что-то блеснуло в лунном свете. Кожаный шнурок был аккуратно разрезан, когда я подняла ожерелье, оно запачкало мне пальцы кровью. — Ты был гордым, как дикий волк, — произнесла я, и из глаз у меня закапали слезы. — Сильным, как бесстрашный волкодав, готовый отдать за хозяина жизнь. Добрым, как самый верный из псов, когда-либо ходивших у женской ноги. Спи спокойно.

Я накрыла рубашкой его лицо и грудь. Потом вскарабкалась на кобылу, и мы снова поскакали на юг, пока я не сочла, что мы отъехали довольно далеко. Мы нашли убежище в куче соломы. Я развязала куртку Брана и легла, завернувшись в нее. Лошадь устроилась рядом со мной, словно понимая, как мне сейчас необходимо ее тепло. Никогда еще мне так не хотелось заснуть и не проснуться.

На следующее утро мы снова скакали на восток. Нам начали встречаться фермерские повозки и редкие путники. Все они смотрели на меня с любопытством, но никто так и не заговорил. Думаю, видок у меня был еще тот — спутанные распущенные волосы, следы крови и рвоты на платье… Сумасшедшая, не иначе. Когда я решила, что оказалась достаточно близко к Низинке, я остановилась на обочине и наконец-то открыла свой разум для брата. Я была осторожна и показала ему ровно столько, сколько было необходимо, чтобы меня найти. А потом села под рябиной и принялась ждать. Вряд ли он находится от меня на большом расстоянии. Солнце еще не достигло зенита, а на дороге уже раздался цокот копыт и показался Шон. Он соскочил с лошади, крепко обнял меня и испытующе заглянул в глаза. Но на них стоял столь же надежный щит, как и на моих мыслях. Я обняла его, но ничегошеньки не сказала. Через некоторое время я заметила, что Эамон тоже здесь, а равно и несколько его воинов. Эамон выглядел странно: глаза горели, а лицо — белое как пепел. Он не стал меня обнимать, это выглядело бы неуместно. Но когда он заговорил, голос его дрожал:

— Лиадан! Мы уж думали… ты цела? С тобой все в порядке?

— Все хорошо, — слабо и устало произнесла я, глядя, как перед ним замирают всадники в зеленых туниках.

— Выглядишь ты вовсе не «хорошо», — вмешался Шон. — Где ты была? Кто тебя захватил? Где тебя прятали? — Брат знал, что я не пускаю его в свой разум, и использовал все известные ему приемы, чтобы заставить меня раскрыться.

— Со мной все хорошо, — повторила я. — Можно, мы поедем домой?

Эамон оглядел на мою лошадь. И еще он глядел на большой серый плащ на моих плечах — на мужской плащ. Он хмурился. Шон смотрел мне в лицо и на заляпанные кровью руки.

— Мы поедем к Эамону, — сухо произнес он. — Там ты отдохнешь.

— Нет! — воскликнула я, наверное, слишком отчаянно. — Нет, — добавила я спокойнее. — Домой. Я хочу домой прямо сейчас.

Мужчины переглянулись.

— Пожалуй, будет лучше, если ты со своими людьми поедешь вперед, — произнес Шон. — Передай новости Большому Человеку. Он, наверняка, захочет нас встретить. Мы будем отдыхать в дороге, так что не торопись.

Эамон коротко кивнул и уехал, не проронив ни слова. Люди в зеленом последовали за ним. Остался только мой брат, двое воинов, да я.

Шон допрашивал меня всю обратную дорогу. Где я была? Кто меня выкрал? Почему я не отвечаю? Разве мне непонятно, что они должны отомстить, если мне нанесен хоть малейший вред? Неужели я забыла, что он мой брат? Но я ничего ему не сказала. Бран был прав. Нельзя доверять никому, даже самым близким.

Так я и ехала в Семиводье на лошади Крашеного, с его курткой на плечах, с ожерельем из волчьих когтей на шее и темными от крови руками. Вот тебе и способность изменять ход вещей! Вот тебе и встречи с Дивным Народом, голоса древней расы, предвидение смерти… Да кто я вообще такая? Просто беспомощная женщина в мире неразумных мужчин. Ничего не изменилось. Вообще ничего, разве что глубоко внутри меня, там, где никто этого не видел.

На следующий день после возвращения домой я отлила свечу. В самом этом факте не было ничего особенного, в доме постоянно делали свечи. Но предполагалось, что мне надо отдыхать. Мама пришла проведать меня в спальню, увидела чисто выметенный пол, аккуратно застеленную постель и прошла искать меня в аптечку, где я работала, туго стянув свежевымытые волосы льняной тряпицей. Возможно, она заметила, что губы у меня воспаленные и опухшие, возможно, даже поняла, откуда у меня на шее пятна, но ничего не сказала. Она просто стояла и наблюдала, как мои руки аккуратно выводят на одной стороне воскового цилиндра сложный узор из кругов, цепей и спиралей. Другая сторона осталась чистой. Я молчала. Когда результат работы устроил меня, я поставила свечу в прочный подсвечник и крепко обвязала вокруг его основания кожаный шнурок с волчьими когтями и небольшую самодельную гирлянду. Наконец мама заговорила:

— Сильное заклинание: кизил, тысячелистник, можжевельник, яблоко и лаванда. А перья? Из воронова крыла, да? Где будет гореть эта свеча, доченька?

— У меня на окне.

Мама кивнула. Она, по сути, так и не задала мне никаких вопросов.

— Твой сигнальный огонь сдобрен травами защиты и травами любви. Я понимаю, зачем он нужен. Возможно, будет лучше, если твой отец и твой брат ничего не поймут. Ты стала закрываться от Шона. Ему обидно.

Я искоса посмотрела на маму. В ее лице сквозила озабоченность, но глаза, как всегда, были глубоки и спокойны. Из них из всех только она поверила, когда я сказала, что со мной все в порядке. Остальные увидели бледнеющие синяки на моем запястье, следы укусов, пятна на одежде и тут же сделали собственные выводы. И теперь горели гневом.

— У меня нет выбора, — ответила я.

— Угу, — кивнула Сорча. — И ты не себя защищаешь. Ты способна на огромную любовь, доченька, ты даришь ее, не задумываясь. И, подобно папе, подставляешься под удар.

Я закончила свечу. Она сможет гореть много дней. Она станет разгонять тьму в новолуние и освещать дорогу домой.