Тогда работники сняли всадника, который, как оказалось, не упал только потому, что ноги его были крепко связаны под брюхом лошади, и очистили его лицо от пуха. Лицо всадника оказалось густо вымазанным дегтем, так что черты его никак нельзя было распознать. Он подавал слабые признаки жизни и только, когда его перенесли на крыльцо, старый Кржепецкий и пан Серафим узнали его и воскликнули с ужасом:

— Мартьян!

— Он самый и есть! — тяжело дыша, проговорил Матвей Букоемский. — Мы малость наказали его и пригнали сюда, чтобы панна Сенинская знала, что на свете есть еще добрые души.

А пан Серафим схватился за голову.

— Чтоб вам пусто было с такими добрыми душами! Разбойники вы этакие!

Потом, обратившись к пани Дзвонковской, прибежавшей вместе со всеми и осенявшей себя крестным знамением, старик воскликнул:

— Налить ему водки в рот, отмыть и в постель!

Поднялась суматоха. Одни бросились приготовлять постель, другие — за горячей водой, третьи — за водкой; несколько человек торопливо очищали с него пух. Старый Кржепецкий помогал им, скрежеща зубами и приговаривая:

— Жив или не жив? Жив!.. Мести!.. Мести!..

Потом, сорвавшись с места, он подбежал к пану Циприановичу и, согнув пальцы наподобие когтей перед самыми его глазами, закричал:

— Ты был с ними в заговоре! Убил мне сына! Душегуб армянский!

А Циприанович сильно побледнел и схватился за саблю, но почти в тот же самый момент вспомнил, что он хозяин, а Кржепецкий гость. Тогда, выпустив из рук саблю, он поднял два пальца вверх и сказал:

— Клянусь Всевышним, что я ни о чем не знал и готов присягнуть в этом! Аминь!

— Мы свидетели! — воскликнул Марк Букоемский.

А Циприанович добавил:

— Бог наказал вас за то, что вы угрожали мне, беззащитному старику, запальчивостью своего сына. Вот вам его запальчивость!

— Злодейство! — рычал старик. — Палач для всех вас и под меч ваши головы! Мести!.. Справедливости!..

— Вот что вы наделали! — сердито проговорил пан Серафим, обращаясь к Букоемским.

— Я говорил, что лучше сразу убежать! — отозвался Лука.

Между тем прибежала пани Дзвонковская с данцигской водкой и начала лить ее прямо из фляжки в рот пану Мартьяну. Последний закашлялся и тотчас открыл глаза.

Отец припал к нему.

— Ты жив! Жив! — с дикой радостью завопил он.

Но Мартьян еще не мог отвечать и лежал, как громадный филин, который, будучи подстрелен из ружья, падает с распростертыми крыльями на спину и тяжело дышит. Однако сознание постепенно возвращалось к нему, а с ним и память. Взгляд его перешел с отца на лицо пана Серафима, а потом остановился на Букоемских и стал так страшен, что если бы в сердцах братьев было хоть маленькое местечко для страха, то дрожь охватила бы их с ног до головы. Но они только придвинулись к нему, точно быки, собирающиеся бодаться, а Матвей спросил:

— Чего? Мало тебе еще?

Спустя несколько часов старый Кржепецкий увез Мартьяна в Белчончку, хотя тот не мог еще держаться на ногах и плохо понимал, что с ним происходит. Но сначала слуги выкупали его и с величайшим трудом переодели в чистое белье. По окончании всей этой процедуры на него нашла такая слабость, что он несколько раз падал в обморок и только благодаря данцигской водке пани Дзвонковской его удалось привести в себя. Пан Серафим посоветовал уложить его в постель и подождать с отъездом, пока он совсем не поправится, но рассвирепевший старик не хотел согласиться на это, чтобы не обязать себя благодарностью по отношению к человеку, против которого он собирался затеять судебный процесс за задержку панны Сенинской. Он приказал выложить сеном телегу и, уложив Мартьяна на ковре, точно на постели, отправился в Белчончку, грозя Букоемским и самому хозяину. При этом было смешно, что, взывая постоянно о мести, ему приходилось, однако, принимать помощь Циприановича и одолжить у него платье, белье и сено; но, ослепленный гневом, он не чувствовал этого, а пану Серафиму тоже было не до смеха, так как поступок братьев сильно смутил его и обеспокоил.

Тем временем приехал специально вызванный письмом ксендз Войновский. Сильно сконфуженные, братья Букоемские сидели во флигеле, не смея показать носа, и потому пан Циприанович принужден был сам рассказать обо всем случившемся, а ксендз слушал, слушал, от времени до времени хлопал себя по полам сутаны, но совсем не огорчался так сильно, как это предполагал пан Серафим.

— Если Мартьян умрет, — наконец сказал ксендз, — то Букоемским придется плохо, но если, как я думаю, он отлежится, тогда склонен предполагать, что он будет мстить им частным образом, не привлекая их к суду.

— Почему вы так думаете? — спросил пан Серафим.

— Потому что неприятно выставлять себя на посмешище всей Речи Посполитой. Кроме того, должна была бы обнаружиться его история с панной Сенинской, а это не прибавило бы ему славы. Непохвальный образ жизни он вел, поэтому лучше ему не подвергать себя тому, чтобы свидетели принуждены были coram publico рассказать все, что они знают о нем.

— Может быть, это и верно, — возразил пан Циприанович, — но нельзя же простить Букоемским такую вольность.

А ксендз только махнул рукой:

— Букоемские остаются Букоемскими.

— Что-о? — удивленно спросил пан Серафим. — Я думал, что вас это больше огорчит!

— Дорогой мой, — отвечал старик, — вы служили в войсках, но не так долго, как я. А я в своей жизни столько насмотрелся на солдатские шалости, что меня уж они не удивят. Конечно, не хорошо, что так случилось, и я распеку Букоемских, но мне приходилось видеть вещи и похуже, тем более, что дело вышло из-за сироты. Ба! Скажу откровенно, что я огорчился бы сильнее, если бы Мартьяну этот поступок сошел безнаказанно. Подумайте, ваша милость, ведь мы старики, но если бы мы были молоды, то и в нас бы закипела кровь. Вот почему я не могу сильно осуждать Букоемских.

— Правильно, правильно, но ведь Мартьян может не дожить до завтрашнего дня!

— Это в руках Божьих, но ведь вы говорили, что он не ранен!

— Нет, но он весь как один синяк и постоянно теряет сознание.

— Ну, это он отлежится, а обмороки у него от переутомления. Однако нужно пойти к Букоемским и разузнать, как все случилось!

И пошел. Братья встретили его с радостью, надеясь, что он заступится за них перед паном Циприановичем. Они сейчас же начали спорить, кто должен отдавать отчет, и перестали только тогда, когда ксендз признал первенство Матвея.

И вот последний начал так:

— Отец благодетель, Господь видел нашу невинность!.. Когда мы узнали от пани Дзвонковской, что у сиротки все тельце в синяках, то вернулись в этот флигель в таком огорчении, что, если бы не баклага вина, присланная нам хозяином, сердца наши, вероятно, разорвались бы на части! Говорю вашему преподобию, мы пили и плакали, пили и плакали! Мы помнили также, что это не какая-нибудь девчонка, а панна из сенаторского рода!.. Ведь известно, к примеру сказать, лошадь, чем благороднее у нее кровь, тем тоньше шкура. Стегни кнутом любую клячу, она и не почувствует, а у благородного коня сейчас же шрам выскочит!.. Подумайте же, отец благодетель, какая нежная кожица и на спине и всюду должна быть у такой барышни! Разве не как облатка? Сами скажите!

— А, какое мне дело до ее кожи! — сердито отвечал ксендз Войновский. — Расскажите лучше, как вы поймали Мартьяна.

— Мы поклялись пану Циприановичу, что не изрубим его, но мы знали, что старый Кржепецкий приедет сюда, и нам пришло в голову, что Мартьян выедет ему навстречу. Тогда, по предварительному уговору, двое из нас взяли у одной лесничихи бочку с ощипанными перьями и привезли ее до света в смоловарню, а двое других выбрали на месте бочку самого густого дегтя и стали ждать у избы. Смотрим, едет старый Кржепецкий. Не то! Пускай себе едет! Ждали, ждали, так что и ждать надоело! Думали, уж не ехать ли в Белчончку, как вдруг работник смоловарни дал нам знать, что Мартьян едет по большой дороге. Выехали и мы и стали поперек дороги: «Челом!» — «Челом!» — «Куда направляетесь?» — «Вперед, говорит, прямо в бор!» — «А кому во вред?» — «Во вред, говорит, или на пользу, не ваше дело. Отстаньте!» — и хватается за саблю. А мы его за шиворот! Ого! Не может быть! Вмиг стащили его с лошади, которую Ян подхватил под уздцы, и поволокли. Он начал кричать, брыкаться, кусаться, скрежетать зубами, а мы его моментально потащили к бочкам, которые стояли одна возле другой, и приговариваем: «А такой-сякой сын! Будешь обижать сирот? Будешь позорить девушек, не обращая внимания на их род? Будешь хлестать их по плечам и думать, что никто за них не заступится! Так знай же, что есть добрые сердца!» И бух его головой в самый деготь! Потом вытащили и снова: «Знай, что есть добрые души!» — и бух в перья. «Знай, рыцарское благородство!» — бух еще раз в деготь. «Знай Букоемских!» — и опять бух в перья. Хотели мы и в третий раз, да смоловар начал кричать, что он задохнется. Впрочем, он уже достаточно облепился так, что ни носа, ни глаз не было видно. Тогда мы усадили его на седло с арчаком и крепко связали ноги под брюхом лошади, чтобы он не слетел. Коня мы вымазали дегтем и обсыпали пухом, а потом хорошенько исполосовали его кнутами и, сняв узду, погнали вперед.