Но вслед за ними потянулись полки легкой кавалерии польской. Это были настоящие гиппоцентавры, — так сливались в них человек и конь в одно целое. Они состояли из сыновей тех наездников, которые в свое время разбили всю Германию, изрубили саблями и растоптали копытами целые полки, даже и всю армию последователей Лютера. Самая тяжелая неприятельская кавалерия не могла сравняться с ними по силе, самая легкая — ускакать от них. Именно о них после Хотина говорил сам король: «Только бы довести их, а они уже выкосят все, как косари траву». И хотя в этот момент они медленно проходили перед экипажами, каждый, даже совершенно не знакомый с военным искусством человек, тотчас угадывал, что только ураган мог бы быстрее мчаться, поворачиваться и обрушиваться, чем они. Трубы и барабаны гремели впереди их, а они шли, знамя за знаменем, с обнаженными саблями, в колеблющемся блеске солнечных лучей казавшимися огненными мечами.

Миновав экипажи придворных, они заколыхались вдруг, как волна, и сначала помчались рысью, а затем пустились в карьер и, сделав огромный круг, снова пронеслись, но на этот раз точно ураган, мимо королевы с пронзительными возгласами: «Бей! Режь!», с саблями, протянутыми вперед, точно для атаки, на ошалелых конях с раздувающимися ноздрями и развевающимися гривами. Так продефилировали они два раза, и только при третьем повороте остановились как вкопанные, не нарушая порядка в рядах, так ровно и стройно, что иностранцы, которых много было при дворе, начали изумленно переглядываться, точно не веря собственным глазам.

Потом все поле замелькало и точно расцвело, усеянное драгунами. Некоторые полки прошли под командой пана Яблоновского из-под Трембовли, другие были выставлены магнатами, а один составлен самим королем на его собственные средства, и командовал им брат королевы, де Малин. В драгунах служили по большей части люди простые, но с детства привыкшие к лошадям, искушенные в боях и неустрашимые под огнем, хотя и менее страшные, чем шляхта, но необыкновенно дисциплинированные и выносливые.

Но самое большое наслаждение душе и глазам доставили гусарские полки. Они подвигались спокойно, как это и подобало таким благородным рыцарям. Поднятые вверх копья, точно лес возвышались над ними, а еще выше, колеблемое легким ветерком, трепетало радужное облако знамен. Лошади их были крупнее, чем в других полках, стальные брони украшены золотом, по плечам развевались крылья, перья которых даже при спокойном движении производили такой шум, какой можно услышать между ветвями густого леса. Веявшая от них серьезность и даже гордость производили такое сильное впечатление, что королева, придворные дамы, сановники и в особенности заграничные гости привстали со своих мест, чтобы лучше видеть. Что-то грозное чувствовалось в этом шествии, так как каждому невольно приходило в голову, что, ринувшись вперед, такая железная лавина все разнесет, разрушит перед собой, все сотрет с лица земли, и нет такой человеческой силы, которая могла бы противостоять ей.

Не так далеки те времена, когда три тысячи такой конницы истребили в пух и прах в пять раз большие шведские полчища; еще меньше прошло времени с тех пор, когда один такой полк, точно дух разрушения, прошел через всю армию Карла-Густава, и совсем уж недавно, под Хотином, те же самые гусары, под предводительством этого же самого короля так же легко уничтожили янычарскую гвардию, как хлебную ниву. Многие из тех, кто участвовал в Хотинском погроме, и до сих пор служили под прежними знаменами и шли теперь к стенам чужой столицы, спокойные, гордые, самоуверенные — на новую жатву.

Казалось, сила и гроза были душой этих полков. Вдруг сзади них подул южный ветер, зашелестел знаменами, отбросил вперед завитые конские гривы и поднял такой шум гусарскими крыльями, что даже запряженные в экипажи андалузские лошади присели на задние ноги. Полки приблизились шагов на двадцать к экипажам, потом повернули в сторону и продефилировали отдельными эскадронами мимо них.

В этот момент пани Тачевская в последний раз увидела своего мужа перед походом. Он ехал с краю, во втором ряду, весь закованный в сталь, с крыльями за спиной и в шлеме, наушники которого совершенно закрывали его щеки.

Рослый, золотисто-гнедой анатолийский конь нес его легко, несмотря на тяжесть доспехов, качая головой, звеня удилами и громко фыркая, точно предсказывая рыцарю благополучный исход.

Яцек повернул свою закованную в железо голову в сторону жены и пошевелил губами, точно шепча ей что-то; хотя ни одно слово не долетело до ее ушей, она поняла, что он посылает ей последнее «прости», и вдруг такой порыв любви и тоски овладел ее сердцем, что, если бы она могла, хотя бы ценой собственной жизни, превратиться сейчас в ласточку, сесть ему на плечо или сопутствовать ему, она не колебалась бы ни минуты.

— Будь здоров, Яцек! Храни тебя Господь!.. — воскликнула она, протягивая к нему руки.

Глаза ее оросились слезами, а он проехал мимо, сверкая на солнце, торжественный и точно освященный предстоящей ему службой.

Вслед за полком королевича Александра потянулись другие, столь же великолепные и столь же страшные; потом, вместе с другими полками, сделав огромный круг, они остановились на поле, почти на тех же самых местах, на которых стояли до смотра, но уже в походном порядке.

Из экипажей, стоявших на возвышении, взгляд мог окинуть почти все войско. Всюду виднелись блестящие доспехи, красные мундиры, сверкающие мечи, торчащие леса копий, облака знамен, а над ними огромные хоругви, напоминающие собой гигантские цветы. От стоящих поближе полков ветерок приносил запах конского пота и доносились возгласы командиров, глухие звуки литавров и свист пищалок. И во всех этих звуках и возгласах, в этой радости и боевой готовности было что-то победное. Полная уверенность в победе креста над полумесяцем овладела всеми сердцами.

Король задержался еще на одно мгновение у экипажа королевы и тотчас поскакал к войскам, епископ Краковский в это время благословлял его крестом. Еще через мгновение пронзительный визг труб потряс воздух, и массы людей и лошадей заколыхались и начали медленно вытягиваться, направляясь длинными вереницами к западу. Впереди виднелись знамена легкой кавалерии, за ними шли гусары, и, наконец, шествие замыкали драгуны.

Епископ Краковский обеими руками высоко поднял крест над головой:

— Бог Авраама, Исаака и Иакова, смилуйся над народом твоим! В этот момент из двадцати тысяч грудей вырвалась песня, специально сочиненная поэтом Кохановским для этого похода: