— Харя, эй мурло, где ты, гад ползучий? — позвал фартовый. Но Федька не отозвался.

«Не ужель опять зачифирил? Я ж весь чай от него попрятал», — подумал Берендей. Но, заглянув в кирзовый сапог, куда попрятал пачки чая, понял, что Харя уже здесь побывал.

— Ну, падла, доберусь до тебя, вонючка облезлая! — накинул Берендей телогрейку на плечи и пошел за Федькой, продираясь сквозь пургу и тайгу, матерясь жутко.

А Федьке виделся ромашковый луг, а посредине дерево. Но что это за старик под ним сидит? Бородатый, белый, глаза улыбчивые. Зовет Федьку:

— Чего хочешь, человек? Что ищешь?

— Сам не знаю, чего хочу, — растерялся Харя.

— Домой дорогу ищешь?

— Нет у меня дома.

— Семью потерял?

— Никогда не обзаводился, — развел руками Федька.

— А хочешь семью, дом, детей?

— Зачем это мне? — удивился мужик.

— А где жить хочешь? — любопытствовал старик.

— Мне все равно.

— Ведь ты ж кровинка человекова, неужель людской мечты нет?

— Отчего ж, есть, конечно. Дай чифирку для кайфа. Чтоб забыться от человеческого…

Берендей выгреб Харю из шалаша вместе с обоссанной травой. Свернув ноги к рукам, бил Федьку по заднице так, что у Хари голова готова была отгнившей тыквой отвалиться.

— Сучья блевотина! Блядское семя! Козел вонючий, — орал Берендей.

Холод тому причиной или время кайфа прошло, — Харя не сопротивлялся.

Старые чифиристы после балдежа всегда впадают в апатию, на долгое время теряют аппетит, сон, желание к жизни, движению. Может, от того, что реальная жизнь кажется им куда скучнее и обесцененной кайфа.

Берендей бил Федьку, не жалея, как старую куклу. И не сразу смекнул, что Харя не двигает ни руками, ни ногами.

Принеся его за шиворот домой, кинул на койку с размаху. Харя не охнул. Так и продолжал лежать скомканной тряпкой.

— Чего дрыхнешь, придурок? А ну, разуйся, стерва!

Федька не двигался.

Берендей дернул за руку и отскочил в ужасе. Федька был бледный и холодный, как покойник.

— Иль пришил ненароком? — выпучив глаза, затаил дыхание поселенец и позвал тихо — Федька, Федь, не дури.

Харя и не пошевелился.

— Мать твоя дура пьяная, неужель гробанул? Да как же это так? — тряс фартовый Харю, звал, умолял, грозил и ругался одновременно.

Но ни звука, вздоха, движения в ответ не последовало.

— Да ты что, озверел? А как же я один останусь? Ты обо мне хоть вспомнил, дурья башка?

Харя лежал неподвижно. Берендей вытряхнул его из одежонки. Прислонился ухом к груди.

— Ни хрена не колотится! Разве это может быть? Чтоб до свободы не дожить? Как же так?

Фартовый принялся растирать Харю полотенцем. Потом закутал его в ватное одеяло. Растопив печь, насыпал соль в сковородку. Нагрев, засыпал в майку, связав снизу и сверху, положил Харе на грудь. Поставил на печку чайник.

От страха иль неожиданности у фартового душа тряслась.

— Федь, а Федь, очнись. Ну, хочешь, я сам тебе чифирку заделаю. Ну на хрен тебе сдыхать? Хочешь, я тут останусь с тобой. И в бега не пойду. Не веришь? И чтоб мне свободы не видать! Ну трёхни хоть что-нибудь, Харя гнусная. Ведь не должен ты от одной-то пачки копыта откинуть, стервец. Ты их за свою жизнь столько выжрал, малине на год хватило бы взахлеб.

Берендей теребил Федьку. Но тот лежал тихий, недвижный.

Фартовый удрученно сел к печке, обхватив голову руками. Харя… Как пережить это новое, неожиданное потрясение? Ведь он так привык к тому, что Федька всегда рядом, под рукой, как рубаха. И вдруг его не станет.

— Да нет! Не фрайер же он! Зэк был путевый, свой паек, положняк, отдавал фартовому… Федь, а хочешь, я тебя в малину возьму. К себе. Кентом. Ты не ссы, я тебя от мусоров сберегу. Жить станешь на большой. Без понта, впустую не ботаю…

Харя молчал. Но Берендею показалось, что у Федьки дернулось веко.

— Федор, очнись, кончай ваньку валять. Как кента, прошу! — взмолился Берендей.

Наклонившись к Харе, увидел, что глаза его едва приоткрылись.

Берендей перенес Федьку к печке, положил на лавку.

— Докайфовался, гад! — налил в кружку чай и, сунув в него пару ложек малинового варенья, стал вливать в рот — Глотан, мать твою в хвост пчела грызла. Хлебай! Я тебе не дам копыта откинуть, — суетился фартовый.

Федька сглотнул чай, с трудом открыл глаза. Слабо мотнул головой, отказываясь от чая.

— Я тебе навару налью. Медвежьего. От него даже жмуры

вскакивают, — и подойдя с миской бульона, он стал вливать его Федьке сквозь зубы. Тот закашлялся, зачихал.

— Давай, давай, дрыгайся шустрее, — радовался Берендей.

К вечеру Харя задышал ровнее, но, попытавшись встать,

упал.

— Да что это с тобой?

— Дышать тяжело. Все болит. Все будто чужое, — впервые пожаловался Харя.

К ночи у него начался жар. Берендей смекнул, что застудился Федька в шалаше. А может, замерзать начал. Да не дал ему окочуриться фартовый.

…Давно пришли в Заброшенки промысловики и ждали, когда море скует льдом. Берендей даже не обратил на них внимания.

Он не отходил от Федьки, который очень медленно шел па поправку.

Харя долго не мог самостоятельно повернуться на бок. Лишь через месяц стал вставать, садиться, ходить.

Берендей каждый день парил его в дубовой бочке, настояв в ней перед тем пушистую молодую хвою.

Медвежий жир и малиновое варенье тоже шли в ход.

За время Федькиной болезни научился Берендей стирать и мыть полы, прибирать в жилье и содержать в чистоте посуду, готовить еду и топить печь.

Недаром, настроившись побалагурить, сказал как-то:

— Теперь меня и замуж отдавать можно. Лихая беда всему научила.

Промысловики, изредка навещавшие поселенцев, обещали им по весне сложить русскую печь. А один из них, старый охотник, зауважавший Берендея, помог вынести все лишнее из будки и на следующий выходной привез десяток кур с горластым петухом. К ним — два мешка овса в придачу.

В тепле да в сыти куры вскоре занеслись. И Федька каждый день утром и вечером ел яичницу.

Берендей старался скорее поставить его на ноги.

Днем фартовый уходил с промысловиками на море, долбил во льду проруби. И, спрятавшись за набросанный лед, ждал появления нерпы. Едва та вылезала на лед, фартовый стрелял.

Желтый с черными пятнами короткий мех нерпы нравился всем. Берендею в диковинку были эти безобидные неуклюжие на льду звери. У них не было ни лап, ни ног, — вразвалку передвигались на ластах, не уходили нерпы далеко от проруби. Чем-то похожие на тюленей и моржей, они меньше всех боялись людей, видно, не ждали от них для себя беды.

Поначалу Берендей, не имевший опыта в промысле, горячил-

с я. И, едва завидев вылезающую из воды нерпу, стрелял. Та тут же ныряла в прорубь и уже не появлялась в этих местах.

Охотники научили Берендея терпению. Вылез зверь — пусть отойдет от полыньи. Чтобы не ушел в море быстро, накидай рыбьей мелочи у проруби.

Морскими ловушками назывались проруби. Их по три, иногда по четыре за день выдалбливал фартовый.

В иной по две нерпы за день вынырнет, из другой — ни одной.

В среднем за день по четыре-пять нерп убивал. Разделывал. Шкуры увозились на выделку, мясо — на норковую ферму, внутренности — на птицеферму, жир — для лекарств.

Привычные ко всему промысловики жили в меховой палатке. Они многому научили Берендея. И теперь в зимовье поселенцев горели до глубокой ночи светильники на нерпичьем жиру. А над лавкой на стене прибил Берендей громадную шкуру первого убитого сивуча.

Возвращаясь в сумерках с моря, нес фартовый свежую печень нерпы Харе на ужин. Накормив, обиходив Федьку, наскоро поев, садился к печке и, греясь, рассказывал о прошедшем дне.

Харя помнил, как радовался Берендей, что он уже не в обузу промысловикам. Работает наравне. А вскоре не сам фартовый, охотники признали, что удачлив Берендей, больше всех нерп отстреливает.

— Поначалу, знаешь, Федька, чуть не взвыл. Знаю, попал

II нерпу. А она слиняла в лунку. Я за ней. Ну, поймаю стерву. Подскочил, она из лунки высунула усатое мурло, зенки выкатила, как чифиристка, отряхнулась, фыркнула и опять в воду смылась. Полдня над прорубью сидел и все без понта. С тех нор жду, покуда на бок ляжет, спиной к лунке.