— Жила, как все. С матерью. Отец в гражданку пропал. Без вести. Мать работала партийным руководителем. Ну, а я далека была от политики. Любила веселье, танцы. Рано замуж вышла. За подчиненного матери. Красиво ухаживал. Цветы всегда приносил. Слова находил, в какие поверила. Да и сам из себя как с открытки украденный. Любой артист его роже позавидовал бы. Ну и мне он понравился. За то, что все женщины и девчата по нем сохли, а он меня любил. Так мне казалось. Вот и поженились мы с ним, всем соперницам назло. Он при регистрации нашу фамилию взял — Комиссаровых. Сказал, что она ему для будущей жизни больше подходит. Его родная — Лошаков. И мать не рассмеялась, что приняла в дом зятя из конюшни. Он же, сволочь, поначалу молчал, а потом и ответил, что лошади без комиссаров спокойно обходятся, а вот комиссары без них и шагу не ступят. И добавил, что иные лошади имеют ум и характер не хуже комиссарских, умеют лягать и кусаться.

— Мы тогда не обратили внимания на его болтовню. Тем более, он смеялся, говоря это. Ну а через месяц — другой мать его по работе продвинула. Стал он ее первым заместителем. Она ему во всем доверяла. Да и как иначе? В ответственные командировки его посылала. И как-то узнала, что он на стороне имеет женщину. Любовницу. Решила выяснить у него. Приперла, что называется, фактом. А он ей в ответ, мол, своей биографии бойтесь, своей личной жизни. Мать, так и онемела. Уж чего не ждала — такого упрека. Личной жизни у матери много лет не было.

— А он улыбается, это, мол, проверят, кому надо. И на следующий день забрали мать прямо с работы. Чекисты. Мой паскудник написал в доносе, что мать делала запрос за границу в отношении отца. И ей пришел ответ, что он жив, дали адрес и она с ним переписывается уже не первый год. А у моего отца, якобы, давно другая семья. Значит, мою мать с ним связывают совсем иные отношения, — взвыла тогда Ольга и продолжала:

— Этого было достаточно. Конечно, никто ничего не проверял. Глянули, может, по спискам, что пропал отец без вести. Другого доказывать не стоило. Мать через три дня расстреляли. Когда я потребовала развода и решила выгнать негодяя из квартиры, он мне в лицо рассмеялся и сказал, что я должна умолять его не уходить отсюда никуда. Тогда я выбросила все его вещи за дверь. Он пригрозил, что я о том не раз еще пожалею. И ушел. А ночью меня забрали. Он, сволочь, за ключом от квартиры ко мне в камеру приперся. И сказал, что постарается облегчить мою участь, — зло хохотала Ольга.

— И облегчил! На всю жизнь, до полной победы мировой революции, как классового врага запрятал. А сам занял материну должность, нашу квартиру и живет, кобель, в потолок поплевывая! — материла Ольга бывшего мужа на чем свет стоит, желая ему весь оставшейся век из «параши» дерьмо через пипетку сосать.

О расстрелянной матери молилась все годы, прося у нее прощенья за доверчивую, глупую молодость. Ольга была хороша собой. Ни горе, ни слезы не испортили ее розового, с ямочками на щеках, лица. Карие глаза не потеряли блеска молодости. А белокурая копна кудрявых волос, разметавшихся по спине и плечам, делала Ольгу похожей на русалку.

Много мужиков, глядя на нее, головами качали.

— За что красоту такую губить? Ей бы радостью чьею-то стать. Женою, матерью. Ведь она создана для любви. За что же так судьба возненавидела?

Ольга понимала их жадные взгляды. Видела их горящие глаза. Но ненавидела всех разом. Из-за того, единственного, кому доверила все и была обманута.

По дороге в Усолье, еще в товарняке, привязалась всем сердцем к троим ребятишкам, чья мать умерла здесь в вагоне от чахотки, полученной в тюрьме. А отец их — совсем было сник. Да и то сказать, легко ли одному на чужбине детей вырастить без мамки? А тут ему на Ольгу указали, какая к детям его душу поимела. Не оставила без заботы.

Мужик тот глянул на Ольгу и обомлел. Да разве пойдет она

за него корявого? Да еще с таким-то хвостом из троих ребят? Это пока. От тоски, чтоб хоть как-то время скоротать, да от лиха забыться…

Но Ольга поняла его. И ничего от мужика не ожидая, велела требовательно, то меньшую дочь потеплее укутать, то старшего сына успокоить. Отдавала детям свой хлеб. А когда приехали на Камчатку, вышли на берег, свой теплый платок его дочурке повязала. Чтоб та не мерзла, не простывала на ветру.

Степан тогда и решился. Насмелился, сам не зная с чего. И зажмурившись, предложил Ольге:

— Живи с нами. Если не требуешь, стань хозяйкой и матерью. Вместе оно легче будет. Не знаю я красивых слов. Но, может привыкнешь. А там и стерпится, слюбится. Решайся…

— Вот кобель выискался! У жены еще ноги не остыли, а он вновь жениться вздумал! — обругала его Ольга.

— Дура, что ли? Да не нужна мне баба! До того ли нынче? Чтоб бабу хотеть, хотелке ожить надо! На то не один день, большое время нужно. Я тебя в матери к своим детям звал. А у тебя поганое на уме! Видать, редкая лярва! — повернулся к ней спиной мужик и позвал детей.

Но те, прильнув к Ольге, не послушались отца. И вцепившись в женщину, как в родную мать, так и не отпустили ее от себя, избрав сердцем своим Ольгу заменой матери.

Детям не прикажешь. Дети и животные никогда не ошибаются в людях. Вот и эти трое малышей, след в след за Ольгой. Слушаются. Поверили. Полюбили.

А ей тепла не хватало. Чистого, искреннего, бесхитростного, не способного на подлость. И женщина не оттолкнула детвору. Привязалась, полюбила за доверчивость. И, молча, не ответив ни слова, принялась помогать Степану копать землянку. Вдвоем оно быстрее получалось. Да и время торопило. Дети не могли долго оставаться на холоде.

За неделю управились. А когда в землянке появилась печурка— бочка, один, широкий, чтоб всем хватило, деревянный топчан, Ольга перенесла сюда свой чемодан с вещами, который бывший муж передал, пожалев, как видно, бабу, в последнюю минуту. Из ярких нарядов глупой молодости шила рубашки мальчишкам, затейливые, пестрые платья девочке, наряжая, как куклу. И хотя привыкла, приросла всем сердцем к ребятне, спала, отделившись от мужика обеими его сыновьями. Дочь — с другой стороны, у сердца. Ведь мечталось свою иметь. Родную. Да не повезло. Не беременела. А может — Бог уберег. Не дал в память наказаньем дите от негодяя.

Когда дом построили и перешли из землянки жить в него, Ольга и тут осталась верна себе. В постель забирала девочку. И сына. А старший нехотя к отцу пошел. Вчетвером на койке они не помещались.

Дети любили сказки, и Ольга сочиняла их на ходу в великом множестве. Разными они были. Печальными, веселыми, но никогда не придумывала страшных сказок. Жалела детей. Все трое, наслушавшись их, нахохотавшись до слез, к утру весь матрац описивали. И Ольгу. С ног до плеч.

Степан и ругал детей за сонную лень. Не велел им засыпать в постели Ольги. Но едва наступала ночь и сам заслушивался. Хохотал до слез. И снова жалел будить уснувшую ребятню. А утром все начиналось сначала.

Все усольцы считали Степана семейным человеком, женатым мужиком. А он за все время, ни разу, даже не прикоснулся к Ольге. Боялся оттолкнуть ее грубостью, неказистостью своей, и смотрел на женщину, как на единственный дар, ниспосланный свыше, неведомо за что.

Ольга и сама не понимала, как теперь все будет? Вначале жалела детей. Ей верили. В вагоне все на глазах друг у друга. Когда же перешла в землянку, тут уж сложнее пришлось. Бабы с замужеством поздравляли. Никто не верил, что не стал ей мужем Степан.

Пожимали плечами женщины, когда Ольга не приняла их поздравлений, перейдя в дом вместе с семьей.

— Не жена! Да не бреши! Под боком спишь и не пощупала? Иль он не мужик? — смеялись бабы. И грозились проверить Степана при первом удобном случае.

— Всяк судит по себе, — решила Ольга и больше ничего не говорила о своей чужой семье. «Мне здесь до конца мировой революции ссылку отбывать. А значит, всю жизнь, до смерти не уеду. Это одно. Ну, а насчет понравиться, тоже отлюбила свое. До гроба с меня хватит».

— Ольга, ты такая красивая! А Степка совсем замухрышка. Не годится в пару тебе. Как жить с ним станешь?