Катерина встретила Тимофея, как старого знакомого. Сыну за столом велела подвинуться, освободить для гостя место. Старик рассказал, что уехал сын с семьей на Рождество, в свое село, на Брянщину. Теперь он, Тимофей, письмо от него ждет, как там Алешка устроится. Похвастал: мол, сын обещал выхлопотать его из ссылки, даже если до самого Сталина дойти придется.

Катерина улыбалась довольная. Предложила гостю раздеться, поила чаем. Спрашивала о жизни. Пескарь не умел врать и вмиг умолк. Ну, что расскажешь бабе? О. том, как убегает он из дома ни свет ни заря от своего одиночества и дикой, невыносимой тоски? О том, как долго тянутся бессонные ночи? Как зябко в старости доживать век одному? Пескарь и умолк, подавившись горестным комком. Все эти дни он чувствовал себя брошенным псом, который верой и правдой служил весь век хозяевам, но пришла старость и его забыли, оставили один на один с недалекой кончиной.

Катерина понимающе кивнула. Зачем докучать лишними вопросами. Сам расскажет дед…

Когда Костя — сын бабки, пообедав, ушел на работу, Пескарь достал из сумки подарок старухе — платок. В благодарность За жалобу. Так и сказал ей. Мол, носи на здоровье. За добро твое до гроба за тебя Бога молить стану, что не перевелись еще на земле добрые люди. Бабка от таких слов старой луной светилась.

Она накормила Пескаря борщом, пельменями. И сказала тихо:

— Знаешь, а ведь я твой адрес внизу в заявлении написала, а свой — на конверте. И ждала ответа. Но думала, что и тебя раз-неволят. Отпустят с Усолья на все четыре стороны. Тогда б ты уже не ссыльным стал, а реабилитированным, — еле собрала в пучок трудное слово, и продолжала:

— Может статься и не уехал бы отсюда. Осел бы в поселке, при какой-нибудь старухе, навроде меня. В тепле, да в сыте, память залечил бы. Все ж пригляженный, семейный — дольше живет. На что тебе материк? У детей своя семья и заботы. Ты. старый, им в помеху. А и люди коситься будут. Нет-нет, да и попрекнут ссылкой, чуть подвыпьют. Всякому бумагу про вину властей в нос не сунешь. Обида грызть станет. Да и внуки чураться будут. Виноват — не виноват, а в полицаях был. Им в школе мозги насквозь заморочат. Зато тут про тебя никто плохо уже не скажет, — пообещала Катерина.

— "Ты что предлагаешь мне взамуж пойти по-новой? — рассмеялся Пескарь.

Бабка впервые за много лет смутилась, покраснела. И ответила, отвернувшись:

— Жизнь тебе советую наладить.

— А как? Ежли я покуда в ссыльных обретаюсь?

— Давай еще напишу. Про тебя. Но… Другой платы стребую, коль жалоба поможет.

— Какой? С тобой остаться? — догадался Пескарь.

— А хотя бы и так? Чем тебе у меня плохо? — подбоченилась Катерина. -

— Да на что я тебе нужон? Ты же грамотная, умная. А я — гнилой пень. Будь, как птица в клетке по своей Брянщине чахнуть. И ништо мне не станет в радость. Ни тепло, ни сытость. В своем лесу, мне, что кикиморе, всяк пенек — родственник. С каждой гнилой кочкой, как с товаркой, здороваюсь. Там я жить стану. Там от погоста и до последней собаки — все родное. А тут, кому я нужный? Сойду в земь вскоре и буду стонать, что не у себя, не на своей стороне отошел.

— Чудной ты, Тимофей! Какая теперь разница в твоем возрасте, где умирать? — пожала плечами бабка.

— А на что тебе я нужон сделался? Ведь не молодая! Без мужика уже не маешься. Отошла твоя пора. На что подбиваешь меня ожениться на тебе? Ить я — ссыльный! А в поселке нормальных мужиков полно, одиноких дедов хватает. Пошто за них не выйдешь? Иль по сердцу не нашла?

— Не в том беда, Тимофей. Они, все сплошь, пьющие. Как один — алкаши. А у меня свой мужик таким был. Беспросыпный. От спирта сгорел. Пятнадцать лет я с ним промаялась. Как коту под хвост эти годы. Что видела от него? Драки, пьянки, матюги. Сколько намучилась — вспомнить тошно. Ладно я. А сына сколько обижал попреками? Он из-за того, после семилетки, не стал учиться дальше. Надоело ему слушать, что мы с ним дармоеды. Вот и ушел в море рыбачить. Чтоб свой заработок иметь. От того

злой вырос. Да и я, тоже грубая. Не осталось нервов, нет и здоровья. Хотя уж двенадцатый год сами живем, а в себя никак прийти не можем после пережитого.

— Сколько же годов тебе, Катерина? — полюбопытствовал старик.

— Да первый год я на пенсии. В прошлом году лишь на шестой десяток пошло.

— Да ты ж., против меня — молодка! Я намного старей тебя.

— А ты думал, что я — ровесница? Нет, Тимофей, меня не годы, сам жизнь согнула. Муженек беспутный чуть в могилу не согнал прежде времени. Я бы и рада была, если б не сын. Он меня в жизни удержал. Маленьким был. Останься без меня; сгинул бы, как былинка. Отец ему опорой не стал бы ни за что. Будь возможность— и сына пропил бы, глотка луженая! И все они тут такие! Все! Насквозь!

— А вдруг и я пьющий? — прищурился старик.

— У вас в Усолье пьяниц нет. Это поселок доподлинно знает. Мою ошибку враз мне растолковали. Мол, в каких угодно грехах вини, но не в пьянстве. За тебя сама милиция в том вступилась. А они зря не вступятся.

— Чего ж не ушла от мужика, коль забижал шибко?

— Куда уйти было? К кому? Ведь я — сирота. Никого во всем свете. И сюда по вербовке, на путину, сезонницей приехала. Тут и замуж вышла. Поначалу, в бараке жили. Первые полгода — терпимо была А потом — все трудней. Когда дом построили и перешли, без передыху запил. Когда мне сказали, что умер он, сгорел от спирта, я не с горя, с радости плакала, что избавилась от изверга. Он ведь не то свою — мою зарплату пропивал. Мы ж только после него на белый свет глаза открыли и начали жить по- человечески.

— А где ж он работал? — изумился Пескарь.

— Механиком на рыбокомбинате, — отмахнулась Катерина и продолжала:

— Я в икорном цехе, мастером, больше полжизни. И заработки были неплохими. А что видела? Сплошные мордобои! А за что? Вот и закаменело сердце. А кому скажешь, с кем поделишься? У всех наших баб жизнь одинакова. Как у собак. Того и жди — матюги да побои. Доброго слова не

жди.

Вот и сами разговаривать разучились, только брехать, да рычать горазды. Бывало иду на работу, хлеба на обед купить не на что. Вспомнить горько — нижнего белья не имела. И это при муже! — всхлипнула Катерина.

— У тебя сын есть. Все ж не одинока. Оженится, внуков принесут. Вот и оживешь вконец.

— Я сама еще жизни не видела. Вот только-то и успели из дома жилье сделать, да прибарахлиться. Теперь деньгу стали складывать, едим сыто, окриков и попреков не боясь, куском не давимся, как раньше. Немного дух перевели, людьми себя почувствовали. И сын мой жениться не спешит. Дорожит покоем в доме, тишиной. Я ведь только с виду злая. Потому что при сытом пузе и теперь глаза голодные. А все от прошлого. Оно не враз забудется. Надо чтоб кто-то помог. — умолкла баба.

— А я-то думал, что вольный люд спокойно живет на Камчатке. Не зная бед и горестей. А вы — не лучше нашего. Слезами хлеб запиваете. И не в радость вам воля. И не цените ее. И жизнь-то единую — канителите, а не живете. Ладу промеж себя не сыщете. Жаль тебя, Катерина. Судьбина твоя полыни горше. А и я, не то в мужья, в подпорки нынче не сгожусь. Уж, как Бог положит, так и откопчу свое. А за подсобленье сыну — век тебя не забуду, — встал Пескарь, собравшись уходить.

— Дело твое, Тимофей. Я предложила, хоть и совестно мне, бабе. Но ты не осудишь, знаю. А коли допечет одиночество, наведывайся на огонек, — пригласила Катерина, подав Пескарю пальто.

Уже у порога за рукав придержала и сказала на ухо:

— Через неделю приди. Жалобу напишу. От тебя. Может статься, поможет, как первая. К нему заявление сельчан приложим. Ему поверят. Ведь установить подлинность очень просто. Опросить подписавших. Они ж все живы…

— Это б хорошо. Да только вот плату ты требуешь непомерную. Непосильную мне. От того не прошу о жалобе, — сознался Пескарь.

— Да Бог с тобой, Тимофей, пошутила я. А жалобу напишу…

Пескарь вернулся в Усолье затемно. Не узнавшие его собаки

подняли брех на все село. И старику вспомнилось, как сравнила себя Катерина с собакой. На душе от того горько стало.