— Ну как у вас? Ажур? — перебила Капка ненужное извиненье.
— Да, Капля! Даже лучше, чем думали. Хата кайфовая! Ксивы у нас будут! Свои! На родной фамилии дышать будем! И Данилка отказался от усыновления. Мою фамилию взял! Не захотел выгадывать на чужом родстве! Выходит, не совсем зря я дышал. Хорошего мальчонку себе родил! Ты знаешь, кем меня устраивают работать? Объездчиком Куржской косы. Там заповедник. Я его от браконьеров охранять стану! Природу беречь от бандитов! И зарплату давать обещают. Небольшую, конечно, зато никто меня ею не попрекнет и не отнимет. В моем хозяйстве, говорят, подножного корма много — грибов и ягод — тьма! Буду в путевые старики выбиваться!
— А Данила как?
— Грузчиком на торговое судно взяли. Через неделю уходит в рейс — в плавание. В самую Африку! Посмотрит, как канают ихние фартовые! Не может быть, чтоб их там не было! Боюсь я за него! Только сроднились! А он уходит… Обещает писать и даже скучать по мне. Во чудо! Скажи! Никто меня не вспомнит. А сын — всегда! Кстати, как твои гости? На путевое гожи?
— Ты нам нужен! Рассказать о том доме, где мои теперь канают! — вспомнила Задрыга.
— Запиши номер телефона. В последний раз помогу! — пообещал Лангуст и, наспех попрощавшись, положил трубку.
Капка пересмотрела содержимое своей сумки. Кое-что решила обновить, усовершенствовать, починить. И взялась за дело, чтобы не терять время впустую. А тут сявка попросился погреться у печки, пожаловался на больную спину. Задрыга разрешила, и мужик, прижавшись спиной к раскаленным камням, блаженствовал.
— Давно с фартовыми корефанишь? — спросила его Задрыга.
— Третий год знаюсь! Аккурат, как меня с дому баба выперла.
— За что?
— Отлупил ее! За дело измолотил! Застал с кобелем-соседом! И врубил ей промеж глаз. Сосед милицию вызвал. Ну, баба без памяти на полу валялась. Менты, ни о чем не спрося, враз сгребли за шиворот. Дали мне в дежурке пятый угол понюхать. И на пятнадцать суток — в декабристы забрали. Когда вышел, с работы меня уже уволили. А баба ляпает:
— Уходи, Ванька, с дому добром! Не то загремишь в тюрьму надолго! Я это тебе живо устрою! Не прощу мордобоя и мата, каким ты меня поливал!
— Я ей в ответ, мол, сама виновата! За дело тебе врезал. Если ты о своей хварье печешься, подумай еще о детях. Их у нас двое. Малы, чтоб я их тебе — суке, оставлял без догляда! Короче! Ради них я останусь. А ты ко мне не прикипайся. Так ответил ей и пошел работу себе искать. Но кто возьмет? Мне же в трудовую книжку статью влепили. А с нею куда? Неделю ноги оббивал повсюду! А баба все злее! Денег не приношу! Попреками извела, хоть сама во всем виновата, — скульнул жалобно и продолжил:
— А сосед, рыло свиное, в глаза ухмыляется, встречаясь. Что, мол, рогоносец, как живется тебе нынче? Нет бы смирился, теперь мучайся!.. Й как было обидно увидеть, что мои вещи выставила лярва за порог. И записку сверху, мол, тунеядцам в семье места нет, нечего детей объедать! Я прочел, аж сердце заболело. Постучал. Она вышла и говорит, еще раз постучу, сдаст меня в ментовку за тунеядство. Упекут надолго. Не только квартиры, воли не увижу. Я и ушел от нее в забулдыги. Целый год по чужим подвалам жил, среди пьяниц и крыс. Болел, голодал, умирал… И однажды проснулся, чую, будят. Глядь, сынок мой стоит. Держит хлеб и вареную картошку с селедкой. Поесть принес. Сам. Я аж взвыл со стыда. Ручки ему целовал. А он сказал, что хочет со мной жить. Но где? Не оставлю я ребенка в подвале. Уговорил домой вернуться. Пообещал, как устроюсь на работу — вернусь в дом. Но, куда ни ходил — не взяли. Хорошо, что тут сгодился, без трудовой. Лангуст мне помог хорошо. Купил домишко на окраине из моей доли. Сад есть, участок. Пусть небольшой, но свой. Теперь бы хозяйство свое завести, корову, кур, свиней. И зажил бы человеком. Сына к себе забрал бы. Он нынче в седьмой класс пойдет. Хорошим растет, добрым, но при отчиме. А он меня не заменит ребенку, как ни старайся. Вот и коплю. На книжку деньги складываю. Уже на полкоровы собрал. Глядишь, на будущий год хозяином заделаюсь, сам задышу! И сына заберу!
— Жениться не думаешь?
— Чего?! Только не это! Одной курвы по горло хватило! Навек зарекся! Лучше свои яйцы в банк отнесу, пусть лежат невостребованные до самого гроба, чем еще раз ошибиться! Ни за что! Пропади они пропадом эти бабы! Слабый пол! Ага! От них все мужики стонут не своими голосами. Повидал я в забулдыгах — всяких. Уж чего не наслушался! Волосы дыбом вставали, жуть брала, как эта слабина мужиков со свету сживает. Уж чем так, лучше век одному маяться! Все бабье, будь моя воля, в одну яму поскидывал и живьем бы зарыл.
— Ну да раскатал губы! А я причем, что тебе блядь попала? — разозлилась Капка.
— Ты еще девочка! У меня тоже дочка есть. Я про баб говорю таких, как бывшая стерва! Она и от нового мужика хвостом крутит. Видели ее с другим! Пошла по рукам. Хоть бы дочь не в нее удалась!
— А ты в доме своем бываешь?
— Там теперь моя мать живет. Я ее из Сибири перевез. Ковыряется в огороде, в саду. Иногда к ней заскакиваю на часок- другой, когда пахан отпускает.
— Что ж так мало скопил? Всего на полкоровы? Иль пахан слабо башляет?
— Нет, Капля, грех жаловаться. Но в дом мебель понадобилась. Ремонт тоже денег стоил. Сарай, баньку поставил. Колодезь во дворе теперь имеется. Сам оделся, мать приодел. Это же — не с ветру берется. Теперь парники сделал, тепличку возле дома. Пусть маманька ни в чем отказу не знает. Жене никогда не угодишь. Сколько ни старайся — в последних засранцах и лодырях прослывешь. А я в хорошие мужья не набивался. Зато плохим сыном стать не хочу. Любую бабу мужик заменить сможет. Маманю — никогда… Она от Бога. Жена — от самого сатаны…
— Но ведь жены матерями становятся!
— Не все! Родить и зверю дано! Вон змея, тоже не без потомства. А много она жизни на змеенышей положила? То-то!
— Кем ты работал?
— До запоя? Плотничал на стройке! Столярку делал! Двери, окна, полы! Все в моих руках было! Да вот испозорила!
Капка пожалела мужика, затравленного жизнью, неурядицами.
— А как же сосед теперь? Тот, какой выжил из дома?
— Уже дважды она его в «декабристы» отправляла. И тоже пригрозила в тюрьму всунуть. Видел я недавно Кешку. Собирается к своей бабе воротиться. Обратно. В ноги упасть, чтоб простила и приняла дурака обратно. Хорошо, если согласится. А нет, в бухари скатится навовсе, насовсем. Он слабый. Коль упадет, уже не поднимется. Я его много лет знаю. Ленивый, безвольный мужик. Всю жизнь дурака валял — в гражданской обороне работал. Ни дела в руках, ни профессии. Не получится из него путевый дед внукам. Отцом своим детям он так и не был. Всю жизнь таскался, как последний кобель, по потаскухам!
— А как его жена терпела?
— Гавну всегда везет! Его жена — настоящая женщина! Мать своим детям! Она все терпела и молчала. Даже когда он с моей крутился, не дозволяла ребятне не то говорить, думать плохо о нем. Себя винила. Его — шелудивого — выгораживала перед всем белым светом.
— Зачем? — изумилась Капка.
— Чтоб дети не стыдились своего имени и его фамилии. Вот это — баба! Сама троих на ноги ставила. Без его помощи. Он — козел, всю свою зарплату на сучек изводил! Она даже не ругалась. Гордость ей не позволяла деньги с него просить. Еще и его, облезлого, всю жизнь кормила! Оно и понятно! С деревни ее привез. Там — народ совестливый, чистый. Не то что моя падла — горлохватка! Любому на ходу яйцы откусит и скажет, что таким народился на свет!
— А чего ты на ней не женился?
— Зачем? Да и не пошла бы за меня! Свое гавно каждый втихомолку нюхает! Ей своего гада хватило, мне — своей! Этот — уже перебесился! Много лет будет помнить. Ну, а моя шлюха еще не нахавалась. Вот когда детей заберу, может, и до нее допрет.
— Поешь, — предложила ему Задрыга.
Сявка тут же выхлебал суп. Жадно ел тушеную картошку, жареную рыбу. Пил чай с присвистом и хвалил девчонку на все лады.
— Вкусно готовишь, как моя маманя. Хорошая из тебя хозяйка получится. Мужик любить будет! Все ты умеешь по дому сделать. Огонь, не девка! Подарок любой свекрухе. Даром, что без матери росла! Управляешься, будто десяток баб всему учили! Вот только жизнь твоя трудная. Нескладная и корявая. Как у меня. И за что, не пойму, хорошим людям всегда не везет. А что ни гавно — цветет и пахнет. Всегда в жизни бутерброд получается: хорошей бабе — хреновый мужик и горькая доля. Никчемной, лярве безрукой — кайфовый муж и легкая доля! Ну почему так? Сам не пойму.
