— Что ж с Афоней?
— Он не смеялся, не отмахнулся, как кенты. Его касалось. И, нажевав из пайки мякиш хлебный слепил нательный крестик. Подсушил, надел на шею. И всю ночь на своей шконке молился.
— А новички как? — спросил Данилка.
— Что им сделается? Оба прижились в забое, и никакое привидение к ним не возникало. Они, когда услышали, удивились. Афоне уж не до того. Мне этого кента жальче всех было. Вламывал изо всех сил, а сам хилый, как сверчок сушеный. Шахта из него все высосала. Если б Бог душу попытался б в нем сыскать, поверьте, одну угольную пыль из мужика бы вытряхнул. Да кто на это смотрел. Канали день ко дню… Следующим утром, прежде чем спускаться в шахту, кент опять помолился. Опустили нас. Он и побрел своей штольней. Спотыкается на каждом шагу. Идти ему далеко. Дальше всех он «пахал». Я все хотел за ним пойти, подсмотреть, что за привидение по забою шляется? Да все не обламывалось возникнуть. Тут же ноги сами понесли, следом. Вижу, Афонька за кирку взялся. Свет тусклый, едва освещает кента. И вдруг совсем рядом с ним — белое облако увидел. Большое, как наш маэстро. И уже вплотную к кенту подходит. Я со страха офонарел… А что, думаю, если загробит? Но все же вгляделся и вижу, правда на человека похоже. Мужик иль баба — не усек. Барахла на нем нет. Но лохматое и громадное. Афоня до этого дня уже просился работать наверху. К самому начальнику зоны возникал. Тот его пообещал спрятать от привидения в шизо, если еще раз о таком вякать будет. Не верил никто. Да и я, пока сам не увидел. Ну и со страху перекрестился я тогда. Афоня — тоже! И вдруг слышим — затрещало что-то. Гул какой-то поднимается. Доперло — обвал начинается. Так всегда было. Сначала привидение, потом обвал — и хана… Я Афоньку за рукав и за собой поволок из забоя. А ходули со страху заплетаются, не линяют. Ну хоть ты их клешнями переставляй. Вдруг слышим за спиной грохот. И вроде как молния сверкнула. Вжались мы с Афоней в пыль. Ни живы, ни мертвы. На каком свете — хрен поймешь. Кентели поднять страшно, что увидим? Кент раньше меня тыкву поднял, да как завопит, аж в ушах зазвенело:
— Господи! Благодарю тебя!
— Я зенки от пыли протер. Родным шарам не поверил. Угол, в каком кайлил Афонька, весь вынесло. И через трещину — белый свет видно. Даже шум моря услышали. Мы к той трещине, уголок воздуха глотнуть. Ведь в забое дышать нечем. Угля отвалилось много. Мы кое-как к трещине пролезли. Глянули. Море совсем близко. Настоящая воля! Это первое, что мне в кентель стукнуло. Расширили мы ту трещину — и ходу. Только выскочили на берег, адский грохот за плечами. Оглянулись, сопка, в какой была шахта, осела вниз, вся сыплется, грохочет, то ли воздух, том ли газ из нее вырывается фонтанами, со свистом. Дым и пыль столбом поднялись. Камни с грохотом в море катятся. Земля под ногами гудит, трясется. Мы как дернули оттуда, пятки на уши накручивали. Не верилось, что из ада вырвались. Сначала бежали подальше от сопки, от беды, потом остановились. Решили поразмыслить. И увидели баржу. На ней грузы перевозили с материка. Но это мы узнали позже. А поначалу передохнуть хотели в ней. Прийти в себя. И не услышали, заснув, как нашу посудину судно зацепило и вышло в море. Никто даже не заглянул в трюм. Мы выглянули, видим, Сахалин за спиной остался. Совсем далеко. Еле видны макушки сопок. Ну да мы не бедствовали. В трюме баржи картошка была. Видно, та, какую завозили на остров. Из мешков при погрузке высыпалась. Ее, на наше счастье, не убрали. Мы все пять дней грызли ту картоху. Казалось, из задницы молодые клубни посыпят. Но, на наше счастье, на шестой день баржу пришвартовали в Находке. Мы ночью слиняли. Вместе с Афоней добрались до Москвы. Нас даже не искали. Сочли погибшими на шахте. Там тогда много кентов ожмурилось. Замокрила сопка разом. И зэков, и охрану, и даже оперов. Мало кто уцелел. Те, кто за зоной дома строил для вольного, вербованного люда, приезжавшего на Сахалин по собственной воле, за длинным рублем. Ну, а я стал фаловать Афоньку в нашу малину. Он не уламывается никак. Я его в Ростов сманиваю, тоже не сблатовался. Смотрю, он слушает меня и не слышит. И все что-то шепчет. Я его и спросил, что с ним стряслось? Долго он мне не отвечал. Я уж было совсем поверил, что у кента крыша поехала. Да только не очумел Афоня. И в ту ночь сказал, мол, не станет больше фартовать.
— Завязал я с ворами! Не возникну ни в какую малину! Линяю от всех. И от самого себя. Навсегда ухожу! Все сбылось! Ничего не привиделось. Выходит, и мне слово сдержать надо. Иначе, страшной будет моя погибель.
— Я думал, он от голодухи заговаривается. Шматок колбасы сую, хлеб. Какой спер по ходу в магазине. Но Афоня отталкивает, отказывается и плачет, как баба, мол грешней его на свете нет. Я и спросил, что на него накатило. Тогда и раскололся:
— Фартовал я до Сахалина по всему белому свету! Где только не носило. Не знал ни в чем отказу и нужды. Но вот однажды подбили меня кенты тряхнуть церковь на башли. Как раз праздник был большой. И приношения, пожертвования сыпались в блюда щедро. Мы немного пробыли в церкви. И, как только смеркаться стало, подошли к служебному входу. Замок в дверях был слабый, мы его шутя сдернули. Забрали деньги из сейфа, выковырнули дорогие камешки из икон и свалили из Коломны.
И после этого удача изменила нам. Не прошло месяца, как и я попух. Загремел на Сахалин. Смешил всех вас, а самому смешно не было. Тяжесть на душе появилась. А тут еще это привидение. Никто из вас в него не верил. Высмеивали хором, всем бараком. Вроде, бздилогонистее меня никого на свете нет. Обидно было. Но молчать не мог. Боялся привидения. Ведь тоже слышал, что тот, кто его увидел, помрет скоро. Ты видел тех, кто умер, видевших привидения? А мне глянуть довелось! Хари, даже помытые перед похоронами, черней угля. Из шаров мертвых — слезы!.. Это от того, что не раскаялись. Не поняли в жизни ни хрена! А нагрешили против церкви! Знаешь, я тоже не враз врубился. Просил прощения за все сразу. И вдруг, как просветление. Увидел, как я камешки из иконы выколупывал. Вот тогда слово дал Господу, если живым вернусь, приду в ту церковь, где грех совершил, сторицей украденное возмещу. Работать там подряжусь. Кем угодно. Пока не верну все, за ворота не выйду! И, знаешь, в тог последний день уже не боялся привидения. Понимал, вреда не причинит. А оно мне два дня на этот угол пальцем указывало. Немым оно было. Хотело предостеречь и не могло. Ведь именно то место могло стать моей могилой. Привидение не только показывало туда, а и пальцем грозило… Стоило нам выскочить, как сопка раздавила всех, кто был в шахте. Мне о том мать во сне сказала. За неделю. Все, что случится — предрекла. Теперь уж ты знаешь. Я ничего не стемнил. Вякнул, как было. И давай простимся. Был кент Афоня, нынче — нет его средь вас! Считай, что телом — в шахте остался. А душа всякого одному Господу принадлежит. Туда я и понесу ее — грешную! Не обессудь, не проклинай меня, что не могу остаться с тобою! У каждого своя судьба! Своя жизнь! Свое привидение! А может, это был Дух Святый, какого дал мне сам Бог для вразумления! Не понял бы, не выжил…
— Пожал я тогда плечами, что скажешь кенту? Ведь ни в откол, ни к бабе, ни к лягавым сваливает! А туда, где законнику делать нечего. Но удерживать его или отговаривать — права не имел. Не знал, как надо поступать в этом случае. Впервой такое случилось. Махнул рукой я на него и вякнул! — Хиляй, Афоня! К тому, кто тебе дорог! Так мы с ним и расстались. Думал, что навсегда. Оказалось — на время.
— Он вернулся в малину? — усмехнулась Капка, съязвив:
— Одним Святым Духом сыт не будешь.
— Нет! Он не вернулся! И не думал о том. Мы с кентами оказались во Владимире. Там храм громадный. И служба шла. Воскресная. Колокола звонили. Собирали верующих на службу. И мы вошли, чтоб от дождя укрыться. Нам надо было дождаться вечера. Стали в дальнем углу, слушаем проповедь, смотрим на людей. Немного их собралось в тот день в храме. И вдруг вижу, весь в черном подходит священник к нам, просит меня выйти с ним на минуту. Кенты зенки чуть не посеяли, удивляясь. Я сначала кочевряжился. А потом из любопытства пошел следом. Священник привел меня в тесную камору, скинул балахон с головы, и я узнал Афоню! Он самый! Хотя прошло без малого десять лет. Он и впрямь стал монахом. Здесь, при храме, жил, работал и молился. Он сам покаялся перед владыкой того храма и был прощен. Без копейки работал. Спины не разгибал. Ничего для себя не желал, кроме прощения от Бога. Давно отработал украденное и мог уйти, иметь семью, детей. Но сам не захотел. Остался в монахах.
