Задрыге стало неимоверно скучно в соседстве с ними. И обматерив обоих молча, ушла из леса, продрогшая от росы, сырости и молчания.
Колька с Шуриком занимались под наблюдением Лангуста. Учились без промаха забрасывать «кошку» на крышу дома и залезать по тонкой бечевке легко и бесшумно.
Петька одолевал высоченную березу. Он уже не уставал, как раньше, но не укладывался в отведенное время. Запаздывал на две-три минуты с подъемом. Лангуст давал мальчишке немного отдохнуть и снова заставлял подниматься вверх.
Данила учился метать ножи. Раньше у него с этим ничего не получалось. Теперь из трех бросков — два попадания в цель. Но Лангуст недоволен, хмурится. Фартовый не имеет права на промах. Даже на один из сотни. Потому кричит, ругается на парня. Показывает, объясняет еще и еще. Данилка старается изо всех сил. Но нож снова скрутился в полете в спираль и, не достигнув цели, упал, воткнувшись в землю.
— Ну, дубина безголовая! — слышит Капка знакомую брань, самой не так давно доводилось слышать и похуже. Сивуч — не Лангуст. Куда как круче натаскивал «зелень». И кулаков своих при этом не щадил, и пацанов не жалел.
Теперь Сивуч ослаб. Лангуст за ним, как за ребенком, следит. Лечит, кормит, моет, стирает, готовит поесть.
Задрыге помнится, как обрадовался Лангуст ее приезду, оно и понятно, получил передышку от домашних забот.
Да и то признать надо, уставал мужик. Все последние годы на него шестерки «пахали». Сам пальцем не шевелил. Теперь все своими руками делать пришлось. И не только для себя.
Капка, когда вошла в дом, враз приметила, что не сидел Лангуст сложа руки. Все вокруг было чисто вымыто и постирано.
— А я думала, что ты ни хрена не умеешь! — призналась Капка.
— Конечно, не могу! Я сюда двух зверюг приводил. Медведиц! Одну себе, другую Сивучу. Одно хреново — мужики с нас нынче гавно! — смеялся Лангуст и добавлял:
— Но, ништяк! Вот потеплеет, раздухаримся мы с Сивучем и по бабам намылимся! Я себе — сракатую блондинку, Сивуч — сисястую брюнетку!
— Ага! Чтоб было за что ухватиться при ветре! Не то унесет! — закашлялся Сивуч.
Он уже видел лица. Спокойно, не спотыкаясь, ходил по дому и во дворе. Умел прикрикнуть на пацанов, как раньше на Задрыгу. Но вечерами замерзал даже у жаркого камина.
— Хана мне скоро, Капка!
— С чего взял?
— Кровь не греет меня!
— А ты бухни!
— Не помогает, пробовал! Ты хоть на могилу ко мне возникнешь?
— Не надо об этом, Сивуч! Может, моя смерть твою опередит, — ответила Капка тихо.
— Ты что? Тыква сгнила? Чего вякаешь про ожмуренье? Тебе дышать и дышать! Иль я зря с тобой мучился? Всему учил как маму родную! Я в тебя самого себя вложил не жалеючи! Потому что ты бабой станешь! Больше других должна знать и уметь!
— Сивуч, а если меня никто не любит, как жить?
— Эх, Задрыга! Фартовым редко в любви фартит! А все оттого, что Фортуна не может дать разом много! Удачливые воры обычно быстро жмурятся. Потому, что пасут их многие. Оттого и нет счастья. Дав кучу башлей и рыжухи, человечье отнимает. Само сердце! А без него нет любви! — встал старик и указал в окно:
— Глянь-ка! Чего этот хмырь застопорил Петьку?
Капка посмотрела во двор. Заметила пацана, разговаривающего с парнем. Открыла форточку, прислушалась:
— А я рассчитывал, что хоть кто-нибудь из вас знает ее адрес, — вздохнул Олег. .
— Нет, она дальняя родня! Редко тут бывает! — ответил Петька и ушел за дом, не интересуясь, зачем понадобилась Тоська Олегу.
— Не чекист он, Сивуч? Эти адрес у нас не станут спрашивать. Они его найдут, если захотят!
— Надыбают. Того недолго ждать. Верняк! — подтвердил старик и с силой захлопнул форточку.
— Шабаш на сегодня! Вымотал «зелень» до мыла! Пусть отдышатся пацаны! — вошел Лангуст в дом и, устало сев перед камином, закурил.
— Хмырь Петьку на Тоськин адрес колол, — сказал ему Сивуч.
— Без понту! Этот пацан не поплывет. Ушлый. Все секет верно. Из него слова не выдавишь!
— Задрыжкина удача — этот кентыш! Изо всех! Все на ус мотает, запоминает накрепко. Проколов ссыт, — поддержал Сивуч.
— Фортуне он чем-то потрафил! Из-под земли его достали. И не на холяву морокаемся! Вон вчера я ему трехал, как законников подвел один кент. Трепаться любил козел! Особо по бухой; Слабина такая была. Из-за этого вся малина попухла. А когда доперли, кто лажанул, замокрили его. Чтоб других не высвечивал, — вздохнул Лангуст.
Капка готовила ужин и попросила Лангуста рассказать что- нибудь стоящее, памятное.
Задрыга любила, когда, порывшись в памяти, старики вспоминали какую-нибудь давнюю историю, происшедшую с ними, или слышанную от кого-то, но достоверную и интересную.
Лангуст подвинул к теплому боку печки низкую табуретку, прислонил спину к теплу, пожевал губами, вспоминая давнее. Что рассказать из того, о чем не знает и никогда не слышала эта вспыльчивая, злая, как целая собачья свора, Капка. Слушая всякие истории, она становилась мягче, покладистей. Не орала ни на кого, смотрела на рассказчика большими, как у любопытного ребенка, глазами, как казалось, не дышала, забывая о сне, еде, отдыхе.
Если рассказанная история запала ей в душу и понравилась, Капка дня три ходила под впечатлением, смеялась или вздыхала, вспоминая, на рассказчика с месяц «полкана не спускала». Не грызлась с ним и не спорила. А вдруг еще что-то вспомнит и, раздобрившись, расскажет.
Особо полюбила она рассказы Лангуста. И не только Задрыга — все пацаны, увидев, что у того подходящее настроение, брали его в кольцо, усевшись на полу, возле самых ног.
Случалось, даже Задрыга забывала, усаживалась рядом с «зеленью», ниже Лангуста. Когда он ей напоминал, что она законница, Капка отмахивалась:
— Мы не на разборке! А сказку хоть на боку слушай. Лопухи у всех одинаковы.
— Это случилось на Сахалине. В аккурат после войны. Лет пять прошло после нее, как стали на остров вывозить зэков тянуть там ходки. Ну, конечно, не всех и не всяких. Мелочь, шпану и блатарей туда не запихивали. Да кто станет отправлять на Сахалин с малыми сроками? Туда вывозили, кого по счастью «маслина» обошла и миновал вышки человек. Всякие мокрушники, фартовые и политические. У всех срока на всю катушку — по четвертному на рыло, все с пораженьем в правах — без писем, посылок и личных свиданий. Никто не рассчитывал выскочить на волю живым.
— А слинять? — встряла Капка, выронив ложку, какою мешала в кастрюле.
— Сахалин, кентуха, не Воркута! И даже не Колыма! Это остров! Будь он трижды проклят со всеми своими потрохами! Оттуда слинять в ту пору не мог не только зэк, но даже душа покойного! Клянусь волей, если есть ад, то это — Сахалин. Его словно сам Господь в наказанье людям создал. И определил средь морей и океана в самом гнилом и холодном месте.
— Хуже Колымы? — приняла Капка кастрюлю с огня.
— Колыма — это наказанье! Лютое, гиблое. Но оттуда линяли! Сахалин — это смерть! Самая мучительная и жестокая.
— Почему? — подсел Данила к самым ногам и смотрел на Лангуста, забыв обо всем на свете, даже о шмарах.
— Тогда мне было немногим за тридцать. Это — пятая ходка на дальняк. И от маслины вытащила адвокат. Я не надеялся на зону. И вдруг слышу приговор — к отбытию срока! Своим лопухам не поверил.
— А за что попух?
— Тряхнули мы музей в Ленинграде. Картины сперли из Эрмитажа. Хотели их толкнуть в загранку. Все было на мази. Да таможня надыбала в майдане второе дно. И всех троих за жопу. Вот тогда я усек, кто такие чекисты и каково с ними связываться! Они нам исключиловку впаять хотели! Чтоб навсегда от нас от- мылиться… Ну, да не одни мы так накололись. В суде, когда услышал про Сахалин, не обрадовался, что дышать остался. Уж чего-чего, а о нем все зэки говорили через «ё» и всех, кого туда упекали, неспроста считали смертниками, — сделал затяжку Лангуст и продолжил:
— Это все равно, что на ожмуренье осудить, какое будет длиться годы. Расстрел даже награда, навар в сравненьи со сроком на Сахалине! К тому времени мы свой приговор усекли, оттуда живьем никто не выскочил на волю. А упекали пачками. Стон стоял при отправке — страшный. Даже фартовые, тертые кенты, не выдерживали. Мандраж продирал. Вот так и я, ничем не фай- нее других. Стою и озираюсь, как смыться, покуда не влип в зону. Охранник — падла, шары с нас не сводит… Штык с ружьем на стреме держит. И собак тьму нагнали. Чтоб и мысль о побеге никому не стукнула в кентель. Уж я и припадочным прикидывался — ломал комедь, и психом. Да без понту все! Овчарка как сцепила яйцы мне клыками, и тянет сука, вырвать норовит. Я заблажил. А охрана рыгочет:
