Но в последнее время Мишка перестал понимать самого себя. И зачастую злился. Ну с чего это он начал ограждать Задрыгу от Короля? Флиртует она с ним, ну и пусть! Так нет! От злобы в глазах пузырило. Он признавал, когда девки смотрят только на него. А уж сам — какую выберет! Тут же — полное безразличие к Паленому. Задрыга перестала его замечать. Это задевало самолюбие.

Ведь совсем недавно Капка дышала им. Есть без него не садилась, не ложилась спать, пока он не вернется. Она вспыхивала при каждом его взгляде. Она всегда старалась привлечь к себе его внимание. А тут вдруг… Все с ног на голову. Девчонка изменилась в один день. И Паленый понял, что прежние ее знаки внимания льстили его самолюбию. Он увереннее держался в малине, зная, что не безразличен дочери пахана, которую мог держать накоротке одной, ничего не стоящей, улыбкой или словом. Он был уверен,! Капка за него бросится в огонь и воду. Но это было прежде. Теперь Задрыгу не узнать.

От прежней осталась лишь кликуха. Девчонка не только перестала замечать, а и почти не разговаривала с Мишкой. И у него взыграло чувство собственника. Униженное, оплеванное при всех. Он не привык, чтобы его забывали и не замечали. Не признавал этого права за бабьим родом. Считая, что только он вправе забывать и покидать, высмеивать Задрыгу перед малиной. Он считал ее своею невоспользованной собственностью, какой нужно время, чтобы подрасти и оформиться. Вылезти из облезлого чертенка, хотя бы в бабу. Пусть и страхолюдную. Может, когда-нибудь, по бухой, осчастливил бы ее. Но… Она не стала ждать и ускользала из-под носа. А Паленый, как и все фартовые, не привык терять. Его бесила такая перспектива, и Мишка уже не мог контролировать себя.

Задрыга это видела и чувствовала особо остро. И наслаждалась этой игрой, причиняла Паленому настоящую боль.

Она уже не вскакивала с постели, как раньше. Не появлялась перед законниками в пижаме, взлохмаченная и неумытая. Капка теперь выходила из спальни павой. Вся в локонах. Умытая, подкрашенная в меру. Нарядно одетая. Садилась за стол не дерись на стуле, а чинно, спокойно, с достоинством. Не гремела ложкой и вилкой, не шмыгала носом. Не материлась без повода. Не влезала в разговоры фартовых. Она слушала вполуха. И, казалось, думала о своем, мечтательно уставившись куда-нибудь в одну точку.

Теперь никто в малине не обзывал ее безобразной мартышкой, заразой или гнилым выблевком последнего бухарика. Капка лишь снисходительно усмехнулась бы. И не поверила б в такие слова.

Теперь законники не орали на нее. Она редко давала повод к тому, резко изменив тактику. Даже пахан Черной совы перестал узнавать дочь. И если поначалу считал перемену в ней временной прихотью, детским капризом, теперь свыкался с новой Кап- кой, повзрослевшей в одну ночь.

Задрыга в малине обожала только Глыбу. С ним она подолгу секретничала в своей комнате, с ним появлялась в городе, слушала его рассказы. Вместе с Глыбой ходила в дела и не без успеха.

С ним вдвоем ограбила кассу морского порта, забрав все деньги, предназначенные на зарплату. Тихо и без крови сработали, управившись за полчаса. Они даже не предупредили, что идут на дело. Вернулись с двумя миллионами. Без «хвоста» и погони. Сумели управиться за перерыв, не насторожив ни уборщиц, ни вахтеров. Слухи о происшедшем поползли по городу лишь на следующий день.

Горожане удивлялись, как произошло, что воры прошли незамеченными на территорию порта. Ничего не сломали, не испортили, не оставив никаких следов, унесли кучу денег, и никто их не увидел.

— Значит, свои — портовые — поработали! Кто б чужой так сумел? Своих с собаками проверяют. Чужим там нос не сунуть. Значит, охрана замешана и кассир. Вор обязательно следы оставит, — рассуждали дотошные горожане, с недоверием поглядывая друг на друга.

Если б знали они, как была обворована на самом деле касса морпорта, долго удивлялись бы гениальной простоте уникального случая и незащищенности порта от повторения случившегося.

Территория порта, как впрочем и повсюду, охранялась лишь с фасада. Там, у центральных ворот и входа во двор, бессменно дежурил наряд милиции, а в самом здании — вахтеры на входе.

Так было всегда, все годы. И никто не думал, что в здание управления можно проникнуть совсем иначе, даже среди белого дня.

Никто не придавал значения тому, что портовый магазин примыкал вплотную к забору, отгородившему двор от магазина. И торопливые управленцы наделали в заборе множество лазеек — дыр и через них сновали на перерыв и обратно, сокращая путь домой, оставаясь незамеченными охраной.

Подходили к зданию не через центральный ход, а через кочегарку, находившуюся на первом этаже здания, топившуюся лишь ночами.

Дверь из котельной выходила в коридор, напротив кассы.

Глыба, помимо «перьев» и «пушки», прекрасно владел «фомкой» и без труда открыл ее. Кассирша, готовившаяся после обеда выдать зарплату, даже не спрятала ключи от сейфа понадежнее. Оставила их в верхнем ящике стола. Глыба даже не касался сейфа «фомкой». Лишь перчатки надел, чтобы следов не оставить. Выгрузил деньги в два саквояжа и вместе с Капкой, через десяток минут, выбрались на центральную магистраль.

Пройдя по проезжей части сотню метров, остановили такси и вскоре были далеко от морпорта, совсем на другом конце города.

Конечно, Лангуст и законники, узнав о случившемся, вмиг догадались, кто обставил их и увел навар из-под носа.

Было вдвойне обидно еще и потому, что милиция, ничего не зная, стала хватать и трясти своих, местных воров. А те, не зная ничего, костерили всех и вся. Особо Лангуста, какой не сумел вовремя предупредить всех законников о том, что отдал морпорт на время Черной сове. Никто не ждал от нее такой дерзкой прыти.

Тут даже бывалые удивились, услышав в милиции, что обкрадена касса морпорта белым днем, во время перерыва.

Провернуть это дело с таким блеском было бы в честь любой малине. Но отвечать за чужие грехи, без малейшей выгоды и даже намека на него — было западло. Хотя и высвечивать Черную сову запрещалось фартовым законом настрого.

Милиция города искала пахана городских законников и Короля, какого, конечно, брали в дело. Но его «фомка» осталась невостребованной.

— Кто ж, как не свои ворюги пронюхали все ходы и выходы? Подсмотрели и облазили заранее каждую щель? — заговорили в милиции и порту.

Следователи милиции не щадили ради дела ни кулаков, ни горла. Они вытаскивали из камер то одного, то другого фартового. Но те молчали. Говорить с милицией им запрещал закон.

Ни подсадная утка, ни прослушивание камер, ни угрозы — сунуть «под вышку», не давали результатов.

За неделю следствие не продвинулось ни на шаг. Кроме отборного мата, откровенных насмешек, ничего не услышали от фартовых, какие и сами не без оснований жгуче завидовали удаче Черной совы.

Ни пахана малины, ни Короля не удавалось взять милиции. Никто в уголовном розыске не подозревал в случившемся Черную сову, какую разыскивали по всей области чекисты.

В портовый магазин приходили жители всего города. Он снабжался лучше других. Здесь редко случались большие очереди. Но он стоял не на виду. И узнать о нем посторонним, приезжим людям было не просто. Особо о лазейках.

Местные воры в этом магазине никогда не появлялись. Их слишком хорошо знали продавцы по прежним временам. И, заметь они фартовых, тут же сообщили бы милиции и вахте. Все это высчитало следствие гораздо позже, когда дело было передано в прокуратуру города.

Не прошел милиции бесследно и побег фартовых из следственного изолятора. Никто из оперативников не знал, как и куда исчезли из камеры фартовые. Проверили все решетки на окнах. Целы! Двери не разбиты. Охрана жива и ничего не услышала.

За глухоту и слепоту уволили с работы и начальника милиции и дежурного по оперчасти. Но так и не додумались, как могли ускользнуть законники, не нарушив ни окон, ни дверей камеры.

— Черти они, что ли? Сквозь стены проскакивать научились? Уж и ума не приложу, как смылись от нас? — удивлялся начальник милиции, передавая дела новому.