Отец, вытряхивая из его карманов деньги, уже привык, что сын везуч на находки. Вначале сомневался, грозил ремнем. Но…

Никто не жаловался на сына, ставшего любимцем, облегчавшего жизнь семьи.

Отец хотел сделать из Василия жестянщика. Мечтал выучить его на инженера, мастера по металлам. Васька им стал. Любого знатока за пояс затолкал бы. Без ошибки отличал червонное золото от подделки.

Еще не начав курить, имел серебряные портсигары. А часов — целую коллекцию. Золотые, старинные, на цепочках и браслетах, серебряные с крышками и музыкой, зарубежные и царские — любой музей позавидовал бы. Мужские и дамские, с инкрустацией и гравировкой, они не вмещались в ящик.

Они были его игрушками. Их изредка пересчитывал, любовался,

К наукам Васька оказался неспособным. Это определила учительница, так и не узнавшая, кто каждый месяц крадет из ее сумочки тощую получку, не дав донести до дома. И все сетовала на трамваи, кишащие жульем и ворюгами.

А Васька лопал пирожки с яблоками, купленные на учительскую зарплату. И сетовал, что слишком она мала. И досыта на нее целый месяц не поесть даже ему.

Именно это обстоятельство напрочь отбило у него охоту к учебе. Сушить мозги задарма он не хотел и начал откровенно бездельничать, а потом и убегать с уроков.

Появлялся он в классе лишь в день получки учительницы.

На четвертом году он ушел из школы совсем. Познакомился с ворами. Внес в обшак свой солидный доход и стал зваться уже не Васькой, а кентом, фартовым. Ведь в закон его приняли через месяц, когда вместе с прожженными ворами обокрал ювелирный.

Кенты на него нарадоваться не могли. В тот год они сидели на подсосе. Залегли на дно. Васька их вытащил из прорухи. И «малина», лишившаяся в то лето многих кентов, накрытых милицией, снова ожила.

Васька был удачливым вором. Его сметке, дерзости завидовали даже те, кто не раз побывал в ходках на Северах. Но и его пристопорили.

По первому разу пожалели молодость. Учли, что не было за ним мокрых дел. И с десятилетним сроком отправили на Печору. Потом был на Урале, в Сибири, на Чукотке и Камчатке. Теперь вот и Сахалин.

Случалось, выручали амнистии. О них фартовые узнавали сразу. Первая вытащила его! с Печоры. Ох и радовался! За две зимы успел соскучиться по делам, И в день возвращения, обмыв с кентами свое прибытие, сделал налет на банк. Их три года искали. А Тесть на червонец загремел. Сбежал. Слинял с Урала. Две зимы в бегах. Попался на деле.

Но лучше не вспоминать прошлое. Оно хорошо лишь тем, что, отдохнув в ходке, никогда не помышлял об отколе от кентов. И всегда возвращался в «малину».

Фартовые ждали его. Никто никогда не угрожал Тестю пером, не грозил замокрить. Он держал «малины» по нескольку лет без засыпок и провалов.

Вскоре Тестя знали фартовые больших и малых «малин». Он заставил их считаться с ним. На сходах умел вырвать из горла свои владения, которые всегда расширял за счет засыпавшихся, пополнял свою «малину» из других, переманивая. Прямо со сходов уводил чужих кентов. И даже обкладывал налогом фартовых, работавших с ним по соседству.

Он бугрил во всех зонах. Имел свой положняк с каждого работяги. И всегда выходил из зоны с набитыми карманами.

С ним боялись конфликтовать охранники и начальники зон. Знали, чего стоит слово Тестя среди фартовых. И только здесь ему не пофартило. Он знал: скоро суд. Адвокат предупредил. Что дадут, куда отправят?

Дашка вернулась с работы затемно. Еще бы! Вернувшиеся из тайги фартовые не видели бани две недели. А уж добрались, так только милиция и смогла бы их выкурить оттуда. Парились так, что печка потрескалась.

Баба сняла косынку. Волосы упали на плечи тяжелыми прядями. Сразу лечь спать иль попить чаю? Не хочется возиться.

Дарья задернула занавески на окнах. Расстелила постель.

Спать… Завтра выходной. Можно сходить за грибами, ягодами. Наварить варенья на зиму. Вон уж в кладовке сколько припасов наготовлено! Одной малины два ведра сварила. Да голубика, черника! Кишмиш сушится в холщовых мешках на чердаке. На всю зиму хватит. Рыбы насолила две бочки. Кета отборная! Икру в банки закатала. Участковый надоумил. Подсказал, как делать. Она прислушалась. И теперь сама себя хвалила.

Да и как иначе, если ее теперь в Трудовом зауважали. Стала Дашка в бабы выбиваться. В нормальные хозяйки.

Под окном ее нынче не лебеда, а картошка растет. Сама весной посадила. Как когда-то в деревне. В столовой три ведра купила. Да лук и укроп посеяла. Семена молодые милиционеры по ее просьбе в Поронайске купили.

Теперь нет-нет, да попросят чего-нибудь. Дашка не отказывала. Укропа много выросло. И лука на всех хватало. Картоху с лета подкапывала.

Участковый нынче уж не кричал на нее. Заходя в комнату, обувь у порога оставлял. О прошлом Дашкином молчал, не попрекал. А все о жизни говорил. Мол, когда кончится твоя мука, оставайся навсегда тут. Дом, если заслужишь, дадим. Новый, с палисадом. Корову в сарай приведешь. Средь вольного люда жить станешь. Человеком. Авось и для тебя мужик сыщется.

Дарья молчала, делая вид, что не понимает, кого он имеет в виду. И поила чаем Дегтярева. Духовитым — с добавкой мяты, зверобоя, малинового листа. Участковый теперь не торопился от нее уходить. Но и не хамничал. Не лапал. На ночь не просился. Ни на что не намекал. Будто к порядочной в гости приходил, без умысла, без задних мыслей.

Дарье это нравилось. Правда, условники, приметив такое, зубоскалили. Но ей плевать на них. Зато теперь ни одна дрянь не совала к ней грязные лапы за пазуху и под подол. Опасались.

Фартовые на Дашку даже не смотрели. Не оглядывались.

Дарья только рада этому. Раньше ворюги проходу не давали. Теперь отстали. Никто в дверь не ломился, под окнами и по чердаку не шастал. Не тревожил ее сон.

Утром, когда роса еще сверкала на траве, баба с двумя кошелками исчезла в тайге.

Пройдя до поворота дороги к делянам, свернула в сторону Трофимычева заповедника и пошла глухоманью, вглядываясь под кусты, деревья.

Вон подосиновик, закинув темно-розовую шляпу, на ель загляделся. Ножка гриба — в руку толщиной. Шляпкой, как зонтом, от дождя укрыться можно. В ее деревенском леске грибы растут маленькие. А здесь — великаны.

Дашка срезала подосиновик. Хорош! Ни одного червя в ножке. Одного на хороший суп хватит. Рядом еще два. Чуть подальше — целое семейство, шляпка к шляпке. Все целехонькие, чистые, аж душа радуется такие грибы собирать. Едва в тайгу ступила, уже половину кошелки набрала. Отборных, как по заказу.

Баба обрезала ножки, чтобы больше в кошелки вместилось. Пошла дальше: от дерева к дереву, от гриба к грибу.

Серый подберезовик на вид невзрачный. Зато вкус отменный. Тоже в кошелку положила. Моховики, маслята, белые грибы, грузди! Через пару часов кошелки наполнились с верхом, отяжелели. Баба обвязала их марлей и, связав пояском, решила взять на плечо. Так и по лесу идти проще, и тяжесть меньше чувствуется. Перед обратной дорогой надумала передохнуть на поляне, где прямо посередине пенек торчал. Слов- од

но по заказу. Баба двинулась туда, разгребая ветки, лапы деревьев, согнувшись под тяжестью ноши.

Ноги гудели от усталости. Поотвыкла она от тайги, работая в селе. Выбросила за ненужностью резиновые болотные сапоги, несуразную брезентовую куртку и брюки, делавшие ее похожей на мужика.

Теперь она шла в кофте, юбке, легких резиновых сапогах, в которых ходила на работу.

Но даже в этой одежде чувствовала себя неуютно. Кофта к плечам прилипла, юбка больно натирала колени. Волосы взмокшими прядями спадали на глаза. Но до поляны совсем немного. Шагов двадцать. Баба ускорила шаг и вдруг почувствовала, как чья-то цепкая рука сдавила ее локоть.

Дашка онемела от неожиданности.

— Стой! Куда спешишь? — Баба оглянулась. Перед нею стоял Дегтярев. — Чего сюда приперлась, дура? Иль другого места не нашла грибного? А ну, беги отсюда живо! — бледнел участковый.