— Девчурка моя ушла. Теперь уж никогда в обрат не воротится. Я ее с детства пестовал. Хорошая подружка была. Ан нет ее нынче, — вытер выкатившуюся слезу старик.

— Вернется. Чего печалиться? Куда ей деваться, если в человечьем доме выросла?

— В тайгу ушла. Там ее дом. А меня забудет скоро. Разве окликнет когда-нибудь с елки. Но не придет.

— Это почему же так? — изумился Игорь Павлович.

— Да все оттого, что зверь завсегда свое звание помнит. И стыд… Выросшая с человеком не должна была порвать того, кто из моей, человековой, стаи. Но знать, без того не можно было. А убив, навовсе ушла. Ведь испила она крови человечьей. Нынче ее в дом впущать нельзя. Да и сама не воротится. С совести.

— С какой еще совести? Откуда она у рыси? — не верил Кравцов.

— У зверя стыда поболе, чем у иных людей. Сказать вот не дано. А чуют вину долго. Моя девчурка стыд имела. Бывало, нагадит в избе, не дождавшись меня, — терпежу не стало, и под койку… Оттуда не вылезет, покуда не прощу. Даже жрать не просила. Вздыхала только шибко, переживала, значит. Пузом не жила. Всегда ждала, покуда я натрескаюсь. Только после этого сама харчилась. То разве не от совести? Всякое слово понимала. А нам, людям, их уразуметь не дано. Потому как стыд забыли. Потеряли вместе с сердцем. И чистое не слышим уже, голос леса не доходит до разума. А от ближнего понимаем всего два слова — на и дай. Последнее уж понимать разучились. А звери чуют все. И моя понимала. Нынче не ворочу. А думал, до смерти с ней дружить станем.

— Соскучится и придет. Ведь сами говорите: зверь долго помнит доброе.

— Дай-то Бог, — вздохнул старик.

Вскоре к зимовью подъехала машина. Ребята-милиционеры погрузили в нее тело Совы.

Кравцов простился с лесником и сел в кабину. Старик махал рукой вслед. Белый-белый, старый, одинокий, он вытирал ладонью слезящиеся глаза. Когда-то теперь навестят его люди? Может, и заглянет кто-нибудь из них по случайности…

А может, и не стоит людям сворачивать на Трофимычеву тропу? Ни с добром, ни со злом… Может, повезет леснику выходить себе нового дружка? Чтоб навсегда, не разлучаясь, вместе быть… Пусть бы хоть в этот раз не разрушили эту дружбу люди. Хорошие иль плохие, они все чужие тайге…

Кравцов удивлялся: впервые за все годы его работы преступник был пойман и наказан одновременно.

Милиционеры, узнав об этом от Юрия, долго радовались.

— Видно, его кликуха ей не понравилась. Мол, зачем таежное имя присвоил себе фраер?

— Да нет, не потому. Наверное, решила рысь с фартовым силами помериться. Да только законов таежной трамбовки Сова не усек. Там чуть что — зубы в горло и отваливай…

— Ерунда! Не потерпела рысь другого. Что закон тайги, ее родной, природный, присвоили себе всякие гады. Вот и наказала за него. Уж как смогла…

В Трудовом машину ждали у перрона — поезд опаздывал с отправлением в Поронайск. Сову, чтобы не пугать людей, милиционеры в брезент завернули.

Никто из условников не захотел проститься с участковым. Только Дарья да поселенцы пришли проводить его.

Кравцов заканчивал допрос Гориллы. В примочках и вспухший от бинтов и ваты, тот уже ходил по дому и пусть через силу, но пытался шутить.

Как его топор оказался у Совы? Да кто знает. Он бросил топор там, где услышал голос сына, срочно позвавшего его домой. В каком часу? Да откуда знает? Часов на руке не имеет. Ни к чему они в его работе. В тайге от них одна морока. В лесу весь ориентир — на пузо. Жрать захотелось — значит, обедать пора. Темнеть стало — пора домой. Так всегда было. Нет, Сову не видел. Никого, кроме сына. Да, еще Дегтярев подходил. Пяток минут потрехали. О разном. Нет, не спорили. Не о чем стало спорить. И не до того. Работы много. В этом году клещей полно. Как никогда. Нужно почистить участки, перестой, сушняк вырубить, гнилье сжечь, опад сгрести. Мороки хватит. Дегтярев ему давно не враг. И хотя кентоваться не могли, звания разные, делить тоже было нечего. У каждого свои заботы. Всякого судьба по-своему крутит. Ему, Горилле, повезло. Не только жену, а и сына с дочкой подарила. Они ему — награда за все. Вроде как целый общак ему обломился. Теперь есть о ком думать и заботиться. Глядишь, и его в старости не бросят. Гришка разговорился. И, провожая гостя до калитки, хромая и морщась, сказал на прощание:

— Спасибо тебе, Кравцов, за ту минуту. Что поверил. Не под стражу — домой отпустил. Мог бы до выяснения обстоятельств приморить у мусоров. Для надежности. Чтоб не слинял. А ты — поверил… Значит, не забыл Колыму. Не истратил душу, какую вместе с нами отогревал у костерков на трассе… Я тоже это помню. А потому завязал с фартом! Хана! Был законник, да весь вышел! У меня нынче свой закон — в тайге. Он — весь об жизни, Кравцов! И не только моей. Слышишь, колымский дьявол? Как своего, как кента прошу! Кончай меня пасти!

Кравцов сел в машину. Уже темнело. Закончился еще один рабочий день. Пора возвращаться домой, в Поронайск. Ведь не бесконечны силы человеческие. А встречный поезд, прибывший в Трудовое, привез в село новые семьи переселенцев, новую партию условников…

— Ожениться я вздумал нынче. Опостылело вдовство. Цельный год безбабным канителил. Измаялся навовсе. Теперь мерекаю в избу хозяйку привесть. Наладился я к Дуське Агафоновой. Ты, верно, знаешь ее? — спросил старик Притыкин у Тимофея. — Путевая, поди, старуха, а?

Тот, услышав последнее, кулаки стиснул. Икнул сухо, нервно. С воровской клятвы начал:

— Век свободы не видать, если я об этой ведьме доброе слово скажу: чем такую бабку в дом привести, лучше свой хрен на помойку бродячим псам кинуть и забыть, зачем мужикам бабы надобны. — Тимофей сплюнул в угол и поспешно закурил.

— Ты чего взъерепенился? Чего тебе Дуська утворила? Иль не потрафила в чем? — удивился дед.

— Стара она ублажать меня. Но ввек эту плесень не забуду! — Подвинулся мужик ближе к печурке и выругался грязно, одними губами. Знал, не любил старик брани, не терпел ее. — Я, Николай Федорович, из-за этой бабки чуть не влетел в тюрягу по новой. Не случись на мое счастье Кравцов, ни за что в ходку отправили бы. — Тимофей умолк.

— Из-за Дуськи? Может, ты нахомутал чего? — не поверил старик.

— Рад бы! Да только ее мне ни с кем не сравнить, не перепутать. Она в Трудовом три зимы живет. А со всеми перегавка- лась. Не бабка — змея подколодная. Жила с сыном, с невесткой. С ними в село приехала. Так они от нее сбежали. Из Трудового аж на Курилы. Не сумели ладу с нею найти. С добра ли сорвались? Из-за нее, подлюки, чтоб она сдохла! — багровело лицо Тимофея.

— А ты тут при чем?

— Я не верил в то, что о ней говорили. И в прошлую зиму поехал в Поронайск. Одеться, прибарахлиться малость решил. Деньги были. Дай, думаю, в дело их пущу. Не все ж на

пропой. И поехал. Вечером в порт пришел к катеру, чтоб на обратный поезд успеть. А тут непогодь. Катер

запаздывал. Сел на скамейку, глядь, бабка эта… Замерзла. Согнулась в коромысло. И плачет. Мол, последний трояк потеряла, не на что ехать. Я, дурак, отвел ее в столовую. Накормил, чаем отпоил, билет ей купил. В поезд потом помог сесть. А она, лярва, заявление на меня настрочила. Вроде я — сукин сын, пятьдесят рублей у нее спер, когда катер ждали. И ей теперь жрать нечего и жить не на что. Что я всю ее пенсию украл. Меня на другой день мусора вызвали. На допрос. И бабкино заявление в нюх суют. Мол, колись, падла! Я им, как было, все выложил. А они — давай свидетелей. Иначе — в ходку. И стыдят: мол, старуху обобрал. А где я свидетелей возьму? Я ж не знал, что такое стрясется. Скажи кто — не поверил бы. Чую, примйрить хотят. Оставить в легашке и накопать всякого. А у меня прежние ходки — фартовые. Вот и докажи, что не фраер. Взмолился, пообещал из-под земли свидетелей достать. А сам — к Кравцову. О нем я знал много. На мое счастье, он на месте оказался. Выслушал. Ничего не сказал. Только попросил в коридоре обождать. Я вышел. И веришь, дед, совестно признать, как баба, мокроту пустил. Не хочу, а слезы сами бегут. От обиды. Ведь я к ней как к матери. А она — пропадлина, хуже зверя! Ну за что?