Менты борзые здесь. Наши ксивы аж обнюхивали. На кой понт? Их нам такие же лягавые загнали. По штуке за все. Нынче мусора сговорчивые. Нас фаловали к себе в рекет. Не уломали. Оторвались от них, — рассказывал Линялый.

— Вы с ментами ботали?

Куда деваться? Теперь они паханят фартом. Всюду! Кто не с ними, тех размажут. Свирепей нас, пропадлины!

Как меня надыбали? — опомнился Яшка.

Шустро! Пацаны вякнули на базаре. За стольник привели, — отозвался Колун.

Ну, что? Нынче отдых. А там и в дело? — спросил Яшка.

Дела? Погоди о них! — показал Линялый обмороженные до самых колен ноги и указал на Колуна: — У него плечо пробито навылет. С вертушки срикошетило. Какие уж там дела! Зарок дали, завязываем с фартом. В откол линяем. Да и с кем фартовать, для чего? Сами на «колеса» сели. Возникни в дело — засыпимся. А попадем под запретку, уже хана, не смыться. Вот и решили разбежаться по хазам, пока дышим. Залечь «на дно», может, навсегда…

Линялый верняк ботает. Невпротык нам фартовать теперь. Обставила лягашня и пацаны. Всюду «крыши», куда ни ткнись — новые «малины». От фарта — ни хрена. Один разбой! Нам в это не соваться, не сдышимся! У тех свой закон — сплошной беспредел. Да такой, что нам тошно. Шпана себя в фартовые коронует! Ну, как с тем поладишь, когда над тобой сопляка паханом поставят?

Или мента! — добавил Колун.

Куда навострились теперь? — спросил Яшка.

Думали о том, и знаешь, решили не хуже тебя, зашиться куда-нибудь в глушь. Где не фартовали.

А разве есть такие места? — удивился Яшка искренне.

Имеются там, где каждый родился! В деревнях, где никого из знакомых не осталось, кроме неба и земли под ногами. Все чужим стало, но осталось родным. Да и сами то, едрена мать, словно взаймы эту жизнь выпросили для себя. А для чего?

Кончай хандрить, кенты! Давайте лучше бухнем за встречу! Ведь живы.

И наших помянем! — добавил Колун.

Ты, слышь, Яшка, мы ж к тебе чего возникли: общак живой, не просрал его? — прищурился Линялый.

То как же? Целехонек! Как целка!

Дели на троих! И кранты! Нам не с руки у тебя ошиваться. Не можем по-собачьи дышать. Пойми, кент!

Не держу, воля ваша! — вытащил кубышку из подвала.

Общак делили недолго. Все поровну, как и говорили. Никто ни на кого не остался в обиде. И только на душе свербило, словно кто-то по бухой, балуясь шилом, воткнул его в сердце и крутил, испытывая терпение. Когда-то так пытали в зонах ссучившихся зэков. Они вскоре умирали, не выдержав боли. Их мучители оставались жить. Но по смешной случайности ощущение пытки преследовало их каждый день. Всю жизнь…

Эпилог

Бомжи… Наши бездомные странники… Как похожи они друг на друга своей бедой. У каждого из них за спиною стоят постоянными попутчиками отчуждение, непонимание и презрение. Их никто не ждет и не понимает. Нет у них тепла в душе, его выстудила самая жестокая стужа — человеческая. А до костра все ли сумеют дойти?

Может оттого и сегодня в подвалах и на чердаках, в парках под скамейками и на свалке все еще стонет и плачет горе человеческое. Да кто услышит, кто поможет ему? Упавшему в пропасть не подают руки, а самому в одиночку не всякому дано выбраться.

Не греет общий костер. Он вышибает из глаз слезы. Их природу поймет не всякий, лишь тот, кто однажды испытал на себе цену унижений. Может, потому нет друзей и родни. Они отвернулись и отказались, вычеркнув из памяти и сердца все одним махом. Немногие сумеют выдержать и перенести такое. Но что делать бомжам? Изгнанные из жилищ и семей они уже не ждут сострадания. Не верят тем, кого любили. И каждый день как о самом большом даре мечтают лишь об одной встрече с нею — самой милосердной к каждому. И к ним… Ведь когда-то сжалится, избавит от мук и страданий, а для нее, для Смерти, все живые равны.

Может она сегодня приберет кого-то из изгоев, и станет их меньше у горестного костра? Но нет, их не убавляется. Их с каждым днем становится больше. И плачет горе человеческими слезами, обливая стылые пороги родного дома.

Там не стало тепла, умерла любовь, ушла целая жизнь. И снова для кого-то среди дня наступила ночь…