Это не моя, его воля. Пошли, — позвала за собой в машину.

Вокруг Анны и Прошки толпились незнакомые люди. Одни называли себя сослуживцами, другие — друзьями отца. Они наперебой расхваливали покойного, обещали навещать Анну, не забывать ее. Когда ушел последний гость, Анна расплакалась. Она устала до изнеможения и обессилела окончательно:

Прош, не осуди, больше не могу. Еле выдержала все. Лицемеры! Они всякую совесть потеряли!

Что случилось, Анка! — увидел, что с женщиной началась истерика. — Чего воешь? Ведь ты — одна из них!

Когда твой отец вышвырнул меня на улицу, никто из вас не поинтересовался, есть ли крыша над головой?

Но ты мог пойти к матери…

А не рассказываю ей о своих бедах. Не хочу сокращать ее жизнь, а потому не делюсь личным. Она — женщина. Нельзя на плечи взваливать непосильное. Это единственный человек на свете, какой всегда любил и любит меня, — почему-то совсем некстати вспомнилась и другая — Райка, бомжиха со свалки.

Громоздкая, с большими мозолистыми руками, терпеливая и выносливая. Она ушла из деревни от мужа-алкаша. Несколько лет ухаживала за стариками в городе. Те обещали ей отписать дом, но когда умерли, объявились внуки и выгнали Райку из дома

Из всех бомжих свалки она единственная не брала в рот спиртного и не путалась ни с кем.

Лишь недавно увидел ее Прохор помывшуюся с распущенной темно-русой косой в линялой ночной сорочке, она выскочила из своей лачуги на секунду выплеснуть воду из таза. Увидела Прошку. Их взгляды встретились на миг. Райка покраснела до макушки под пытливым взглядом мужика. Нет, ни слова не проронили. Все стало понятным. И у Прошки с Райкой наметился роман. Простой и понятный, на равных, без прошлого. И Прохору так захотелось поскорее вернуться к себе, к ней, какая, конечно, ждет, никому не признавшись в этом.

Пойду я, Анна. Темнеет уже. Пока доберусь, совсем поздно будет, — направился к двери.

Выходит, ты даже не слушал меня? Иль все ж решил по-своему?

Я больше ничего не хочу менять в своей жизни. Зачем вторично прыгать в пропасть? В другой раз можно и не выбраться. Я простил вас…

Возьми на память от отца. Он просил передать это тебе! Здесь Библия. Отец в ней сделал закладки специально для тебя. В них о прошении…

«Это я исполнил. Дай Бог никому больше не слышать того, что мне довелось. Я сумел перешагнуть и выжил. Но не хочу больше оставаться здесь. Мы и впрямь слишком разные», — Прошка шел темными улицами поскорее от дома, где когда-то его унизили, а теперь уговаривали остаться.

«Нет, бабонька! Ничем не привяжешь мужика, какому однажды изгадили душу. Человек должен жить просто, а не биться в вашей паутине условностей. На кой они мне? Вот нынче отнесу Раиске рюкзак яблок, тех, какие дал старик за работу. И завтра столько же получу. Эта баба и тому будет рада. Не потребует с меня ничего большего. Что Бог даст мне, то и разделю с ней. И сухая корка будет в радость, когда без попреков взята. Не всякая сытость в радость, не в каждую дверь стоит входить. Не каждый дом — очаг и крепость, хоть с виду дух захватывает, а войди — могильник. Пусть я дышу в хибаре среди бомжей, на самой что ни на есть свалке, зато никто мне не завидует, ничего у меня не потребуют. А что имею, не отнимут», — думает Прохор, улыбаясь самому себе.

Вот и костерки в ночи замигали призывно. Человек прибавил шагу. Ведь самая первая, самая крайняя хижина ее.

Прохор подходит к двери. Только хотел толкнуть, она отворилась перед ним:

А я к тебе, Раиса! Можно? — спросил, улыбаясь. Давно тебя жду, соколик! — припала баба кгруди.

Так Любку звал еще муж, низкорослый, худосочный скандальный человек, какого за мерзкий характер обходили не только горожане и бездомные псы, но даже бомжи. Он не умел говорить спокойно, лишь на крике, с брызгами и матом, с жестами, оскорбляющими любого. При этом он кривлялся, корчил рожи и грозил любому, кто посмел к нему обратиться.

Каждый, кто встретил его на пути хоть однажды, считал, что увидел собственное несчастье в самую рожу и теперь до конца дня обречен на неудачи.

Любка терпела мужа, сколько хватило сил. Она родила сына, думая, что ребенок изменит характер мужика, но напрасно надеялась. Говорят, что паршивую овцу даже смерть не выправит. Так и здесь случи- лось. Любка стала выпивать. Да и немудрено. Мужик не приносил домой ни копейки, а жрать требовал каждый день. Когда на столе ничего не было, колотил Оглоблю, чем попало.

Любка была рослой сильной бабой и, шутя, могла бы вломить благоверному, вышибив из него одним махом и спесь, норов, и дурные манеры. Но в том то и дело, что выросла она в деревне, где с детства прививалось уважение к мужику, а недостатки его характера сглаживались добрым отношением и заботой. Поднять руку на мужчину считалось смертным грехом, а потому и Любка терпела. Но терпение не бесконечно, и баба устала. Ей тоже хотелось тепла и понимания, хотя бы небольшую передышку от беспросветных свар, скандалов и угроз. Ей нестерпимо захотелось хоть раз в жизни почувствовать себя бабой: любимой, нужной хоть на короткий миг.

Мужик постоянно обзывал ее блядью. Любка знала значение этого слова и всякий раз плакала, обижалась за то, что слышит такое незаслуженно. Но мужу было плевать на ее слезы, и вскоре стал обзывать грязнее и обиднее.

Оглобля — это было самое ласковое слово, предназначавшееся ей, когда муж был в хорошем настроении. По имени давно ее не называл. И даже подрастающий сын порою терялся, как зовут его мать?

Любка работала уборщицей на почте. Ее зарплаты не хватало и на неделю. Баба влезала в долги. Просила на хлеб, но муж отнимал. И она с сыном по несколько дней сидели голодными. Мальчишка терпел, сколько мог, потом начал плакать.

Однажды Любка не выдержала Уговорила, успокоила мальчонку и пошла на улицу. Она хотела подышать воздухом, вырваться из мрачной серой комнаты, отойти от горестей, в каких прожила последние восемь лет.

Тебе скучно одной? Пойдем отдохнем? — взял под руку какой-то незнакомый человек.

Любка онемела от удивления и поплелась послушно. Тот привел ее в кафе, накормил, напоил, затем увез на такси в какую-то квартиру и до самого вечера тешился бабой как хотел.

Любка временами трезвела и плакала от ужаса перед случившимся, но человек умело успокаивал, и,

выпив стакан водки, баба соглашалась, что коль обзывает мужик блядью, пусть хоть не будет обидно.

Домой он вернул ее ночью. Сунул на прощание деньги в карман и сказал, что иногда они смогут видеться.

Баба боялась войти в свой дом. Как глянуть в глаза мужа и сына? Ведь она опорочила их, — дрожали колени. Но, открыв двери, увидела пьяного мужа, храпящего на полу, и плачущего сына.

Любка вспомнила о деньгах. Достала, пересчитала их и повела мальчишку в кафе. Там накормила его досыта. Сын не спрашивал, где она взяла деньги? А она попросила его не говорить отцу ничего.

Теперь Любка повадилась выходить на улицу. Тот первый мужик заплатил ей столько, сколько она получала за целый месяц работы. А ведь еще и накормил, и напоил. Да и она не устала. И человек попался обходительный, не то, что свой мужик: не обзывал, не орал и не бил. Любку ничем не обидел. А и как мужик не истерзал. «Да так можно колымить», — решила баба и утром, увидев, что муж еще спит, выскочила на улицу, одевшись опрятнее.

Ее сняли вскоре двое мужчин. Увезли на машине, усадив на заднее сиденье. Долго не держали. Уже к обеду вернули бабу на прежнее место. Дали денег и даже коробку конфет ей в руки сунули.

Любка вошла в дом уверенней. Пусть для мужа она Оглобля, другие ее не считают такой. Называют вон как ласково. Не только кормят, еще и деньги дают немалые.

Ласточка, красавица, милая! — звучали в ушах совсем недавние слова, сказанные чужими мужиками, знавшими ее совсем недолго.

Любке было обидно: почему свой поганит? За что она должна с ним мучиться? Ведь вот обзывал блядью, а теперь с этих денег жрать будет.