То-то и видно: с детства шибанутый! Не додавила тебя она!

Это точно! Думал, задушит, так прижала, что дух еле удержал, но не осрамился. Свое справил! Ох и резвый оказалась кобыла! Не гляди, что толстая! Все вырваться норовила. Но куда от меня? Ни одной такое не удалось. А этой подавно! Опыт имел и стаж!

Кобылиные! — рассмеялись бабы.

Она через неделю сама меня повсюду ловить стала! Понравилось видать!

А ее отец? Он тебе не грозил?

Сватать меня пришел вскоре! С ружьем! Во, хмырь! И блажил, что я у него в доме всю клубнику сожрал. И если не женюсь, он меня пристрелит. Но

спасло, что в пятнадцать лет меня даже в сельсовете расписать отказались. Ответили, мол, мал покуда.

В сельсовет тоже под берданкой приволок тебя?

На вожжах вел, чтоб не сбежал. И всю дорогу кнутом порол, — вздыхал Дылда.

Ну и тесть! Как же ты слинял от него?

Его девка помогла! С другим вскоре спуталась. Развязал я ей поясок, она и пошла по рукам.

Чего ж не удержал?

Зачем? Баба цветет, когда ее многие хотят! Да и я не мог на одной остановиться.

Прошка! Сколько баб у тебя было?

Дылда

указал на звездное небо, спросил рассмеявшись:

Пересчитать можешь?

— Нет!

Вот и я запомнить не сумел!

А жену имел?

Конечно. Целых семь штук!

Ого! А говоришь, не помнишь!

Дак это те, с кем записывался!

Ну и кобель! У тебя еще любовницы были?

То как же? Все любимые! Без того как к ней в постель ляжешь?

А какую больше всех любил?

Всех до единой! Каждая как цветок! Радовали и тешили. Любили меня, дурака.

Какую чаще других вспоминаешь? — полюбопытствовала опухшая лохматая бомжиха, какую даже по пьянке никогда не позвал к себе на ночь.

Первую!

Сколько ж ей лет было?

Шесть, не больше. И мне лет пять. Мы с ней в одном детсаде росли. Одна беда: она в инженерши проросла, а я в обратную сторону корни дал.

Ты хоть иногда с ними видишься? — спросил Павел.

То как же? Частенько случается! Куда от них

денусь?

Все озоруете?

Дурной! Ты свой хрен спроси! Озоруют по молодости. Нынче лишь утешаемся.

Леденцами? — хохотнул Павел.

Это у тебя сосулька меж ног растет. У меня — только перец! Дошло?

То-то Нюська вчера выползла от тебя и всю ночь блевала! Небось, перцу перебрала, — заметил Плешивый, хохотнув тихо.

Это ты у ней узнай. А вот к тебе в халупу не то бабы, даже крысы не заскакивают. Даже званье свое мужичье пропил. Ни одну не согрел. Вот и приходится мне за себя и таких как ты стараться, доказывать бабам, что не все потеряно, не извелся род мужичий!

Прошка! Сознайся! А за утехи чем платишь? Дурень! Такого в моей жизни не было, чтоб я бабу за деньги клеил! Утеха — дело обоюдное. Тут никто никому не должен.

Бомжи, услышав это, громко рассмеялись. Всем вспомнился недавний случай, когда городская бабенка средь бела дня прибежала на свалку и стала разыскивать Прошку по всем лачугам, зовя его, словно мартовская кошка:

Прошенька! Котик, лапушка мой! Ну, не серчай! Выйди ко мне! Прости свою глупышку! Давай помиримся…

Дылды не оказалось на свалке. Он ушел в город с самого утра. И баба, порыскав по лачугам, побежала в город. Когда Прохор вернулся, мужики животы надорвали, хохоча над Любкой, изобразившей городскую бабу: Прошенька, котик, сохнет мой ротик, душу свело, хварью припекло! — гнусавила бомжиха.

Любка! Кончай заводить! Не то и ты блевать станешь, коль припутаю! — пригрозил Дылда и, сунув бабе бутылку вина за пазуху, указал глазами на лачугу. Бомжиха послушно юркнула в хижину, ждала затаившись. Ей очень хотелось выпить, но не решалась открыть бутылку без хозяина. Ждала, глотая слюни.

О Прошке по свалке ходили разные слухи среди бомжей. Одни откровенно ему завидовали, что сумел, несмотря ни на что, сберечь в себе мужичье и умел за ночь порадовать не одну как другие, а две-три бабенки. Да еще в городе имел любовниц, пожалуй, больше десятка. Ни одну не забывал, не оставляя надолго без внимания.

Вот, мать твою, везет же козлу! Уже Любку заклеил! Я только к ней хотел примериться, этот увел. Меня баба с дома вышибла за то, что я слабоват по мужичьей части. Вот и говорил ей, мол, сколько ж надо тебе в твои годы? А она в ответ: «Чем чаще, тем лучше! А ты вовсе импотентом стал! Ну, кой прок от тебя? Не зарабатываешь и как мужик говно. Если б ты хоть в постели был человеком, все остальное простила б и жила с тобой».

Выходит, нынче только Прошки нужны бабью! Что им ум, интеллигентность, образование! Даже на внешность уже не смотрят. Вот и наши бомжихи такие же! — скрипели завистники.

Тебя просто выставила, а я свою на горячем застал. С хахалем! Сам ушел, понял: чужою стала. И тоже такой как Прошка к моей подвалил. Не мужик, а трехстворчатый шкаф с антресолями. Я как увидел, добровольно с дома слинял.

Везет Прошкам! — завидовали мужики и оглядывались на бомжих, роящихся вокруг Дылды.

Своей очереди ждать станут, — хмыкнул кто-то.

Как мухи к говну липнут!

Да будет вам зудеть! Бабы истинных мужиков нутром чуют! — обрывал их Павел, посмеиваясь.

Прошка уходил в свою фатеру. Оттуда до полуночи слышался смех, тихие восторги, ласковый шепот. К утру все стихало. А с первыми лучами солнца хозяин лачуги уходил в город, забывая гостей в хижине.

Вот и сегодня Прошка пришел на биржу. Раньше него лишь двое мужиков здесь появились. Да и то потому, что живут в городе с семьями. Им до биржи рукой подать, лишь улицу перейти. Дылде сюда со свалки почти час добираться. Вот и опередили. С ними уже торгуются бабы:

Да побойся ты Бога! У меня в ванной всего восемь квадратов плиткой выложить надо, а ты столько заломил!

Дешевле только бомжи сделают! Но как? Это уж твое дело! Я — мастер! Халтурить не умею. Цену своей работе знаю!

Нет! Ну это уж слишком! — отходит баба к Прошке и спрашивает робко: — Плитку в ванной положить сумеете?

Конечно!

А сколько возьмете?

Договоримся! Шкуру снимать не стану, — пообещал тихо и пошел следом.

В эту ночь Прошка не вернулся на свалку. Работал допоздна. На время не оглядывался. Лишь в третьем часу ночи сел перекурить. Хозяйка вошла в ванную и ахнула. Как красиво и чисто работал человек. Ванную комнату не узнать. В ней всего половину стены выложить осталось. Как быстро! Думала, на неделю в грязи застрянет, а тут того и гляди закончит работу.

Поели б! Ведь трудно без отдыха! — позвала на

кухню.

Прошка быстро справился с запоздалым ужином и к утру закончил работу.

Хозяйка! Все готово! — разбудил бабу. Та, отсчитав деньги, поблагодарила мужика.

Дылда не пошел сегодня на биржу. Устал за ночь. Пройдя три квартала, свернул в знакомый двор, увитый плющом. Здесь даже стены дома не просматривались из-за густых зарослей сирени. И только Прошка мог пройти с закрытыми глазами в старую скрипучую дверь.

Он никогда не стучал в нее. Здесь его всегда ждала мать.

Сынок! Как хорошо, что пришел! — отложила вязание, подошла к Прошке.

Возьми деньги! — отдал весь заработок.

А себе оставил? — глянула поверх очков.

Конечно, — кивнул головой и, оглядев крохотную комнатушку, так и не приглядел, где сможет отдохнуть.

Мать для Прошки была единственным, самым родным человеком на земле. Он очень боялся ненароком огорчить ее, а потому ничего о себе не рассказывал. Зачем ей знать, что он уже не первый год живет среди бомжей, а с семьей не поладил, не ужился и ушел. Впрочем, она была не первой.

Женился он впервые в восемнадцать лет. Отец заставил под кнутом. Решил остепенить парня, чтоб не жил как жеребец в табуне, вздумал стреножить. Да только просчитался родитель. И уже в первую ночь выскочил Прошка от молодой жены в окно и затащил на сеновал хохотушку-соседку. Там их и поймали. Жена тут же ушла. Прошка о ней не горевал. Он не любил ее, а родитель поздно понял свою ошибку.

Во второй раз его заставили жениться всем колхозом на Ульяне. Она была на два года старше Прошки и работала пчеловодом. Сама не знала, как сумела забеременеть. Сказала Прошке, тот рассмеялся: Беременна? А от кого?