Устав от ожиданий, бомжи стали разбредаться со свалки в поисках пропитания куда глаза глядят.

И только Иван Васильевич никуда не решился идти. Он лежал на тряпье в своей хижине, думал о своем.

Нет, не о Тамаре. О семье…

«Как поступить? Позвонить, значит, прийти. Выходит, вернуться? А готов ли он к тому? Стоит ли? Ведь

слова женщины лишь звук. Ими не склеишь сломанную жизнь, семью. Прийти, значит, признать ее правоту во всем. Хотя и просила она прощенья, но кто о том знает? Да и что оно значит? И, главное, как жить с нею, зная все? А ведь прийти можно, лишь перечеркнув, переступив и простив все прошлое! Нет! Не могу», — ворочается, не соглашаясь, а перед глазами ее лицо.

«Я буду ждать», — вспоминает слова, которые запомнились, запали в душу, но разум не соглашается.

«Она из командировок не дождалась. На тряпки и хахалей променяла семью. Теперь, когда никому не нужна стала, решила вернуть. Надолго ли? Как старую куклу из нафталина достанет. Ей-то что? Надоело всюду самой крутиться. Захотела горб оседлать. Неважно чей. Какой первый подвернется. Прикидывается одумавшейся, поумневшей. С чего бы так-то? От легкой жизни отвыкают трудно. Чуть минет лихо, на первого гостя променяет. Нет! Не буду звонить! Я еще не свихнулся!», — решает для себя Иван Васильевич.

Но откуда-то изнутри слышит другой слабый, неуверенный упрек: «А ведь к детям звала: «В них и твоя кровь». Они взрослеют. Пусть научатся от тебя самой великой мудрости: уменью прощать без упреков. Без этого как станут жить? Чужие убеждения не подействуют. И только самому можно доказать…».

«Кому нужны эти жертвы, иль не сыт ими еще? Столько пережил, чтобы снова сунуться головой в омут? Вторично уже не выберешься из него живым!» — спорит разум, заглушая сердце.

«Нет! Не буду звонить!» — упрямо твердит человек и держит себя в хижине силой, боясь выйти наружу, вдохнуть весеннего воздуха полной грудью, поверить, что жизнь не кончается.

Три дня не выходил из лачуги Шнырь. Лишь по глубоким сумеркам присаживался к мужикам у костра Слушал, как они провели эти дни, что нового увидели и услышали в городе.

Сегодня дочку встретил в трамвае, домой ехала. Аж заплакала от радости, когда увидела. Всего об- целовала. Домой звала. Я ей и сказал: «Не могу! Чужой я там». Так она обещала мать прогнать вместе с бабкой! Но я запретил. Зачем все менять? Ничейным стал я. А надевать цепь на шею снова не хочу. Так-то и расстались: она в слезах,

и

у меня вся душа запеклась, — говорил Дмитрий.

Меня старуха на базаре тож укараулила! Хвать за шкурку и блажит: «Ты куда, старая шелупень, сбег от семьи и хаты? Мы ж тебя за упокой цельных два года пропиваем, а ты навовсе живой, чтоб твои глаза повылазили! Где лихоманка носит беспутного? Аль к какой распутнице пристал? Во, какую рожу отожрал! Куды свою чахотку дел? Дома, выходит, придурялся?». «Отваливай, старая кошелка! Я лишь здоровый нужон был! Хворого в сарай кинули, мол, сдыхай сам по себе, чтоб глаза не видели! А я отдышался середь доброго люда. И боле знать вас не желаю. Отпетого в красный угол не сажают!», — ответствовал я ей, — рассмеялся Кузьмич и добавил: — Ох, и гналась за мной! Цельных три квартала! Все бегом, юбки подобрав. Про срам запамятовала. Голосила, мол, одумайся, старый хрен! Ить хоронить станет некому! Оборотился я и ответствовал, что подыхать и не собираюсь. Живу как мужик! И человеком себя чувствую! И свою судьбину,

какая ни на есть, не

сменю на бабу и сродственников. Оне только и горазды отпеть! Даже заживо! — вздохнул Кузьмич.

Тамарку никто не видел? — спросил Шнырь у мужиков.

Пашке встретилась! Эй, Павло! Ходи к нам. Трепни, как с фискалкой свиделся? Шнырь интересуется! — позвали бомжи мужика, присевшего к бабьему костерку. Тот неспешно подошел, сел напротив Ивана Васильевича.

Где увидел ее? — спросил Шнырь.

В пивбаре! У мужиков охлебки клянчила. Фингал под глаз ей кто-то успел нарисовать. Ну, я и спроси: «Чего смылась? Иль заклеила пархатого? По тебе кое-кто тоскует!». Она аж глаза на лоб выкатила, а я ей дальше заливаю, — оглядел Пашка изумленно молчавших бомжей и продолжил: — «Как ты ласты сделала, он с хижины не вылезает. Все вздыхает, лежит, не ест».

Срать разучился! — вставил Кузьмич.

Зачем ты ее зовешь? — не понял Шнырь.

Она не слышала нашего базара и смылась враз после разговора с тобой. Пусть не вешает следчему, что боится нас. Пусть не возникают здесь менты. И она не думает, что тут ей мстить собираются. Коли достанет за душу, все можно устроить, но не на свалке и не своими руками.

Да я смотреть на нее не хочу! — чертыхался

Шнырь.

Не в тебе дело. Пойми, если она нашего базара не слышала, обязательно придет.

Зачем? Кому она здесь сдалась?

А ты и впрямь был плохим юристом.

Почему? — удивился Иван Васильевич.

От бабы, какая в сексотах, всегда много нужного узнать можно. Нет, не перебивайте! Не только по делу Чикина. Его, кстати, закрыли. Прошли сроки. Ищут убийцу средь мужиков. Кажется, давно поняли, кто грохнул. Только признать убийцей Томку не хотят. Почему-то невыгодно. На свободе она им нужнее.

Не понял! — засомневался Шнырь.

Чего понимать? Ты б видел ее: умыта, причесана, одета сносно. Клеится не ко всяким, а с выбором, «по наколке». И не хлещет как раньше. Снова слушать научилась. Короче, вернуться решила в город, выкарабкаться, но уже насовсем. Кого она топить станет, чтоб наверху оказаться, не знаю. Лишь бы не нас. Но и нам еще нужна будет по старой памяти. Это душой чувствую. Якорь у нее здесь остался. Вот только вспомнит ли о нем? Придет ли? Во всяком случае, пусть нас не опасается.

Зачем она тут нужна? — удивился Чита.

Хотя бы затем, что твоего компаньона высветила, какой тебе кидняк устроил. Теперь он попался на липовой декларации, налоги не платил. А нынче и вовсе под молоток пошел. Все имущество фирмы с аукциона. И ты, если мозги не проссышь, свое вернешь.

Чита челюсть уронил от неожиданности.

Время не теряй: заяви о своих правах. И Томка по старой памяти поможет, если, конечно, отбашляешь, забыв все прошлое. Она сама предпожилась.

Вот так дела! — удивился Шнырь.

А чего ж ты сразу не сказал? — удивились мужики.

Шныря ждал! Для него тоже новость имеется! — улыбался Павел загадочно. — В одной фирме юрист нужен! Но очень цепкий. Хозяйственник! Чтоб гражданский кодекс знал лучше мамы родной. Коммуникабельный и подвижный. Там навар обещают путевый. И требуют мужика со стажем и опытом!

Ты че? Спятил, придурок? Сразу двоих фалу- ешь в город? Вернуться? Уйти от нас?

Он сам фискал!

Скурвился, падла! Посеял, кто мы есть?

Его Томка купила за пиво!

Кончай базар! Меня никто не купил!

Вали сам отсюда, коль у нас не по кайфу! — орали мужики.

Тихо, дружбаны! Павло не брехнул ничего плохого. Он сказал, а решение за нами. Коль верно все, это здорово, что о нас в городе помнят и не так хреново, как казалось! — усмирил бомжей Иван Васильевич.

Прохвост этот Павло! Повсюду свой навар умеет снять. Даже с Томки! Во, налим! Ежпи так и дальше, он за полгода всех в город выманит, и прости прощай вольная житуха. Из свободных мужиков опять в подневольники. Верно, не одну Томку менты к нам приклеили, — прищурил свой единственный глаз обрюзгший заросший Камбала.

Кстати, тебе первому вернуться в город надо. Бегом туда мчаться!

С хрена ли? Чего я там забыл?

Сожительницу твою машина сбила, а дом под снос списали. Новое жилье дадут. Но кому?

Как машина сбила? Когда? — растерялся Камбала.

Пьяная под колеса попала. Уже ночью. Вряд ли продохнет, а дом без присмотра уже третий день. Снесут бездарно, ни за понюшку табаку. И снова в дураках останешься. Как и тогда, когда свою квартиру за копейки спустил. Да так, что уже ничего сделать не мог, когда протрезвел. Ты у сожительницы был прописан?

Конечно! Даже в домовой

книге!

Беги, дурак! Верни свое! И не меня, а Томку благодари! — напутствовал Павел.