Мальчишки как на цирк смотрели, как ест Пузырь. А тот спокойно запихивал в рот нечищенную селедку, заедал ее салом или колбасой. Тут же заталкивал халву или яблоки, приговаривая:

Селедку с душком приволокла, а у сала шкурка жесткая. Халву в другой раз не бери подсолнечную, только в банках. И сметану научись выбирать. Опять перекисшую приволокла! Хреновая хозяйка будешь.

Взяв хлеб у мальчишек, съедал его с маслом или повидлом весь до крошки и говорил, что именно они его накормили. На что терпелив был Голдберг, но и тот не выдержал. Увидев, как Толян уплетает все, не оставляя ему ни корок, ни шкурок, пес зарычал злобно и готов был броситься на пацана. Ведь не только он в этом доме хотел есть. Пузырь понял и поделился с собакой, решив впредь не обходить вниманием. Ведь пес — не торговка, от него не убежишь. Враз все вытряхнет.

Послушай, Пузырь! А может у тебя глисты или солитер? — предположила как-то Зинка.

А хрен меня знает! Мне хоть глистов подай, я и их сожру, когда припечет, — ответил, смеясь.

На следующий день, незаметно для всех дала таблетки Толяну, какие взяла в аптеке. Не столько мальчишку пожалела, сколько Катьку и Женьку с Димкой. Они из-за Пузыря с ног сбились, сами не доедали, а ему все мало.

Зинка дала двойную дозу таблеток. Никого не предупредила и вместе с мальчишками пошла во двор подышать свежим воздухом. Когда в доме курила одна Катька, и то приходилось проветривать. Теперь, когда прибавился Пузырь, стало вовсе невмоготу.

Сколько они сидели на крыльце, никто не знал, когда вдруг услышали истошный крик Катьки:

Скорей! Толян подыхает. Кишки у него полезли!

Из Пузыря как из бочки шли глисты. Катька видела такое впервые. Ее трясло от страха и отвращения.

- Во, сколько гадов в ем сидело! Целую прорву кормил! Сплошные дармоеды! — не выдержал Димка, отгребая совком то, что выходило из Толяна.

До утра мучился парнишка. Чуть не задохнулся, когда глисты пошли через рот. И если бы не Зинка, во время дала соленой воды, не дожил бы до утра.

Ну, что? Хочешь хавать? — спросила Катька Толика утром, когда тот стал дремать возле раскаленной печки.

Нет, Катюша, не хочу. Все отшибло. В животе так легко и свободно, как давным-давно не было. И сам себя почувствовал, что кроме пуза имею руки, ноги, голову. Вот только теперь и обидно стало. В семье моей бабка есть. Ей уж восемь десятков. Неужели она не знала, что стало моей бедой? Ведь вот раньше старые знали и умели много. А моя только и умеет целыми днями телевизор смотреть, а до нас дела не было. В детстве у меня бородавки, лишаи водились, цыпки и золотуха. Соседская старуха вылечила. Своя не могла. Зато с меня много требовала, обжорой и супостатом звала, еще злодием. Ни одного доброго слова от нее не слышал. Так бы и убили меня где-нибудь из-за пуза. Зато бабку имел. На кой они нужны, если в доме от них никому ни тепла, ни толку.

Прости, Толян! Я тебе таблетки растолкла и дала с жратвой двойную дозу. Не обижайся. Я не думала, что тебе так плохо будет, — призналась Зинка.

Спасибо тебе, вобла! Если б не ты… Жаль, что не раньше. — вздохнул Пузырь.

У меня у самой много глистов водилось. От того, что с кошками и собаками дружилась. А бабка мне лекарство дала. И все вышло легко.

Может, потому, что скоро хватились или от того, что не воровала ни у кого. Я ж всех торговок тряс. И чуть не сдох от их проклятий. Меня все кляли. Даже бабка моя! За пряники, какие у нее воровал, потому что сама никогда не давала, а прятала их под подушку от меня и даже помечала каждый. А потом, когда не досчитывалась, каталкой дралась и приговаривала: «Чтоб тебе колом в горле застряло!». Вот и застряло! Чуть не до смерти! Достала старая кикимора! Век ей не прощу! Нет бы меня к врачу отвела. Сама от них не вылезала. Обо мне ничья душа не болела. Зато родственников на целую улицу наберется. Эх, черт! А хватись, родни-то и нет… Ни одного человека! Один на свете. А те собираются вместе, когда кого-то хоронят. Чтоб тряпки поделить. Ну и начинается! Из-за старой подушки все передрались. Будто без нее никто прожить не мог. Нечего под голову положить. А есть ли та голова, никто и не вспомнил. Иль одеяло не поделили дедово! В куски порвали. Никому не досталось. Зато и не обидно. Родня! Свора собачья больше семья, чем у меня, — всхлипнул Толик.

От того и мы здесь. Не ты один маялся. У меня когда бабка умерла, вовсе никому не нужной стала. За котлеты били, что Голдбергу отдала. А ведь он всем жизни сберег: двоих воров на себя взял. Они с ножи- нами пришли. Да только кто о том вспомнил? Псу бок порезали. Он встать не мог на ноги. Я его входила. Сама не ела, чтоб он жил. Зато нам с ним и сказали:

«На

то он пес, чтоб дом сторожить и нас защищать. Для того и держали. А сдох бы, другого завели. Не велика потеря. Нынче за это не балуют. Коль ты — дура, уходи вместе с ним», — вспомнила Зинка грустно.

А моего отца вчера схоронили. Целую неделю в морге лежал. Мать даже не пришла на похороны. Мертвому не простила. Прикидывалась несчастной, доброй. Тут же… все на изнанку вылезло.

Может, не знала она? — не поверила Зинка.

Я сама ей сказала. Пришла к ней, она и ответила, что ни живым, ни мертвым видеть его не хочет. И если я пойду на похороны, значит, такая же сволочь, дура как и он…

Ты пошла? — встретилась взглядом с Толяном.

Конечно! Не мне его судить. Да и что толку мстить мертвому? Я хоронила своего отца. Вот и все. Но ведь вот и я ни в чем не виновата, а стала бомжой. Кто из нас больше виноват, теперь не разберешь. Да и стоит ли в том ковыряться? Человека нет. С кем сводить счеты? Со своей памятью? Чего она стоит, коли мертвому простить не могут! И если была бы доброй, как рисовалась, сумела б вместе с ним, в одной могиле, оставить свою память. Может тогда и я смогла бы вернуться к ней, — отвернулась Катька к окну.

Забыть все не так-то просто! Ведь вот и я неспроста на улице оказался. Никто из нас не скажет, что тут лафово. Сколько дохнет каждый день! Да только на место одного двое-трое новых приходят. Пацаны совсем. Ни хрена не умеют за себя постоять, выжить. Не подбери мы их — трех дней не продержались бы. Либо менты, либо крутые, да и сами людишки пришибут без жали. Ведь в душу никто смотреть не станет. Некогда! Своих бед хватает. Почему мы уходим в бомжи, никто знать не хочет. Да и уходим ли? Нас выдавливают. Ведь вот и со мной! Отец в ухо въехал, мол, как это я его мать — свою бабку — не уважаю? Но разве можно заставить любить, если не за что? Пустое место не уважают. Такое годами копится. За тепло и понимание любим. А тут… Одна фамилия! Да у меня таких однофамильцев хоть жопой ешь. На всех уваженья не наберешься! Так те хоть пряники не помечали. Эта — неграмотная! Ни одной буквы не знает. Зато считает быстрей калькулятора! А жрать готовить так и не научилась, хотя сдохнет скоро! Но и в гроб губную помаду положит. Она без ней ни на шаг! Так вот и судимая бабка! Но не будь ее, может, и не оказался на улице. Отец заставил прощенья у нее просить. Я отказался. Он открыл дверь и вышиб меня из дома кулаком. Попробуй забудь такое. Разве только когда сдохну, — тихо признался Толик.

А мне жаль своего отца. Он ушел, не повидавшись и не простившись. А я хотела с

ним

встретиться. Может, оттого недолго жил, что никто его не понимал и не любил по-настоящему. Потому холодно было ему в этой жизни и неуютно. Сколько женщин имел, ни одна не пришла на похороны. Теперь, когда его не стало, не хуже матери станут кости ему перемывать…

А ты чего его жалеешь? Он вспомнил тебя, когда на улице оказалась? — вставила Зинка.

Он был уверен, что я сама вернусь. Так оно и случилось бы, прогони он ту бабу. Она во всем виновата. А еще — мать. Плохою женой была. Ни его, ни меня не поняла. Такие не годятся для семьи. Как пустая бутылка: есть видимость, да только никого не согреет. Даже на саму себя тепла нет…