Коршун знал, что в «малине» все учтено. И, как в жизни, есть свои начальники и работяги.

Он не перечил. А ночью чуть не плакал от обиды, что ни копейки не оставили ему законники даже на ларек — купить папирос, пару носков, кусок колбасы, мыла.

Коршун сразу приуныл. Ему показались пустой болтовней воров разговоры о чести, выручке, законах… Вечерами он уже не подсаживался к печке. Лез на шконку. Думал о своем. Невеселыми были его мысли.

— Что, Коршун, перья опустил? Иль не по кайфу тебе с нами? Так мы тебя «под примус» не взяли. Хиляй к работягам или к шпане. Но и они, ты это секи, налог нам платят. Секи враз, смоешься — возврата не будет. Работягам ты — чужак! Мокрушник! Они из тебя все соки выжмут. Блатари — так этих уже видел. Решай! Шевели рогами! А чтоб не так хреново было, возьми вот хамовку, — кинули ему на шконку банку халвы, кусок колбасы и хлеба.

— Курева бы еще, — попросил он тихо.

— Тряхни сявок или работяг. В рамса выиграй! — посоветовали ему, смеясь.

Коршун понял: никто ничего не даст даром. И теперь приноровился вместе с сявками играть в очко. Вскоре остался без белья. Потом и последнюю рубаху заложил. Залез в долг под зарплату. И тут сжалился над ним фартовый. Показал, как мухлевать надо. Коршун вскоре отыграл все свое и даже куревом запасся. Потом и мыло заимел. Часы у старого сявки выиграл. А там и на деньги играть осмелился. Не только с сявками, но и с шушерой в рамса резался. Не одного тряхнул. За два месяца полбарака должников набрал. Их он тряс так же, как его трясли фартовые. Без жалости. Не отдавали — отнимал, пуская в ход кулаки. И вскоре ни в чем не знал отказа. Он имел много барахла, курева, денег. И спокойно отдавал законникам весь свой заработок, зная, что не меньше вытряхнет за месяц с сявок и шушеры.

Однажды, едва Коршун вернулся из столовой вечером и собирался срезаться в очко, к нему подошел конвоир и крикнул в ухо:

— Эй ты, пацан! Иди в спецчасть! Тебя требуют! Живей шевелись!

— На Сахалин тебя отправляем! В Оху! На стройки народного хозяйства! Смягчили тебе наказание! Вот только не знаю, за что? Завтра отправляешься отсюда! Чтоб утром был собран! — предупредили в спецотделе, и Коршун никак не мог поверить — сон это или реальность.

Фартовые, узнав об этой новости, сразу зашевелились:

— Ставь магарыч! Волю обмыть надо! Ишь, как подфартило! В Оху, ботаешь? Лафа! Там полно своих. Не пропадешь! Ксиву нарисуем к пахану законников. Канать станешь, как у мамы родной! Без булды трехаем. Через две-три зимы в закон возьмут. Задышишь файно! — заходили вокруг него фартовые, засыпая поручениями: — Вот это — в белье зашей! Для пахана. Чтоб взял тебя! А это — передашь от нас кентам! Секи! Враз к ним нарисуйся. Адресок запомни. И кликухи. Чтоб крепче своей знал. Если все в ажуре, добавь: «грева» от них мало шло. Канаем хреново. За такое взыщем, когда на волю выйдем…

А утром, едва Коршун проснулся, за ним пришел охранник:

— Готов? Живо за документами и в машину!

Через полчаса за спиной Коршуна закрылись ворота зоны. Он уезжал с Колымы, где пробыл почти полтора года…

Колька не просто повзрослел за это время. Он состарился. Из него здесь навсегда вытравили детство. Он, не став взрослым, устал от жизни и, покидая зону, не наскреб сил на радость.

Он уезжал из зоны. За спиной остались фартовые, с их требованиями и поручениями. Он знал: их надо выполнить. Все. Иначе… Законники, даже в ходках, умеют достать тех, кто не держит слово и пытается уйти от них.

Коршун на миг вспомнил мать. Он понимал, что это она добилась для него облегчения наказания. И теперь, наверное, ждет его домой, в деревню.

О! Как заплачет она, узнав, что Кольку отправили на Сахалин. И не скоро, ох как не скоро, сможет приехать, навестить ее.

«Почти воля! Это не зона! И не свобода! Что ждет в Охе?» — думал Коршун, разглядывая убегающую за спиной Колымскую трассу.

Мальчишка… Но ведь его таким никто не считал даже в зоне… А ведь Коршуну тогда не было и восемнадцати…

«Как там сложится? Будет ли лучше? Ведь здесь уже привык, прижился. А там фраера! На хвосте висеть будут лягавые. За каждым шагом. Хотя… Чего пасти меня? Пахать придется. Дальше — пошлю их всех. Все же не в зоне… Смогу ходить вольно. Даже слинять», — мелькнула мысль. И, обрадовавшись ей, Коршун повеселел.

В охинской милиции его продержали всего полчаса. И тут же, не дав оглядеться, отправили на Хангузу — в поселок геологов и нефтяников.

— Смотри, без фокусов! Жить будешь в общежитии. Питаться в столовой. Работать на буровой. Сначала рабочим. А там и специальность себе присмотришь, освоишь ее, сдашь экзамен, получишь разряд. Заработки там хорошие. Никто не жалуется. Снабжение неплохое. Ну, а люди… это от тебя. Будешь скотиной, такое же в ответ получишь. А человеком проявишься, и тебя признают, — говорил завхоз геологов из Хангузы, худой, маленький, седой человек, оказавшийся попутчиком.

В поселок Коршун приехал поздним вечером. Автобус подвез его к дому участкового. Тот, бегло заглянув в документы, поморщился и спросил:

— На ужин пойдешь?

— Не мешало бы, — удивившись необычности приема, вспомнил Колька.

— Тогда смотри, вон — столовая, скажешь, я прислал. Поешь и ко мне. Отведу в общежитие. Поторопись, через полчаса столовую закроют.

Когда Коршун вернулся к участковому, тот повел его пыльной улицей на окраину поселка. И говорил:

— Завтра утром поедешь с вахтовой машиной на буровую. Это в тайгу. От Хангузы больше тридцати километров. Работать будешь в бригаде Павла Беспалого. Толковый у него народ. Семейный. Заработки хорошие. Ты там самый молодой. Питание на буровой налажено. Есть повар. Для отдыха даже будка имеется. Комфорт, конечно, походный, но лучше, чем в зоне. Так что старайся.

— А выходные бывают? — перебил Колька участкового.

— Это с бригадиром. Но с чего так скоро об отдыхе заговорил? — насторожился участковый.

— На будущее спрашиваю, — не растерялся Коршун, мечтавший скорее попасть в Оху, отделаться от поручений законников.

— Беспаловцы работу любят. Сачков не держат, — предупредил участковый, сразу потерявший интерес к разговору.

Определив Кольку в общежитии, он тут же ушел, предупредив, чтобы новичок не забывал по прибытии с буровой отмечаться у него каждую неделю. И без разрешения никуда не уходил и не уезжал за пределы Хангузы.

Коршун едва сдержал крутившееся на губах ругательство и хмуро оглядел комнату общежития, где ему предстояло прожить три года.

Четыре койки, стол, четыре тумбочки и стулья. Вделанный в стену шкаф, истошно орущий на всю комнату динамик. Вот и все нехитрое убранство. И ни одной живой души.

Колька покурил, лег в указанную участковым постель и не слышал, как вернулись хозяева.

Его никто не будил, не выразил желания познакомиться. Лишь утром кто-то тряхнул за плечо. И сказал властно:

— Вставай! Поехали на работу!

Через пяток минут Коршун сидел в вахтовой машине рядом с хмурыми, одетыми в брезентовую робу мужиками. Один из них, оглядев всех, стукнул кулаком по машине. Та дернулась послушной клячей и неспешной рысью побежала к тайге.

Едва свернула машина в лес, как ее начало швырять из стороны в сторону. Она хромала на все колеса, грозя перевернуться. Чавкала в раскисшей от дождей мари, ныряла в глухие заросли, где тучи комаров споро, того и ожидая, набрасывались на людей, впивались в лица, руки, шею.

Машина буксовала на каждой сотне метров, и тогда без слов выскакивали из кузова люди, выталкивали грузовик из грязи и залезали обратно, чтобы через пяток минут повторить то же самое.

Колька понемногу начал выходить из себя. А бригада, словно не замечая неудобств, проснулась окончательно. Люди шутили, смеялись. Они и не думали ругать водителя. Наоборот, подбадривали, хвалили, помогали ему. На Кольку, казалось, никто не обращал внимания. Он сидел, повернувшись ко всем спиной, смотрел на пройденный отрезок пути.

«Дорожка хуже, чем в тюрягу. По ней только бухому ездить. По трезвой даже сявка ни за какой навар не согласился бы сюда нарисоваться. Чего ж ждать на этой буровой? Небось, не жизнь там, сущий ад, сплошные разборки с комарьем и медведями», — думал он, жалея, что этой ночью не догадался сбежать с Хангузы.