Долгими вечерами они рассказывали Коршуну о себе, о делах, о кентах. Говорили, за что попали в ходку. Какие навары снимали на воле.
Коршун слушал эти рассказы, как сказку, она иногда была озорной, веселой, как трель жаворонка, но чаще страшной, похожей на грозовую ночь, когда раскаты грома гремят над самой крышей, а разрывы молний леденят душу.
Вскоре Коршун узнал, что никто из фартовых не стал вором по доброй воле. Всех их такими сделали лютая нужда, человеческая злоба либо корявая судьба, осиротившая их с детства на добро и тепло.
Может, потому они без лишних слов понимали друг друга. Не любили вспоминать родных, которые их самих давно забыли.
Коршун, слушая, понимал, что и этих обошли люди чуткостью, обозлили против самих себя.
Недаром законники считали западло всех, кто не принадлежал к их касте.
— Чего, Коршун, шнобель уронил? Не ссы, в «малине» не пропадешь. Ты — тертый ферт. Но заноза! Гонористый! А в нашем деле без оглядки невпросак случается. Думаешь, только у тебя обида болит? Хрен там! У всех у нас! И у меня, — разговорился как-то пахан барака. И, указав на малорослого круглого фартового, добавил: — Знаешь, как ему пришлось? Если б не «малина», давно б в живых не был. Верно трехаю, Сачок?
— Без булды! — отозвался тот мигом.
— У него мать не была воровкой. С пятерыми в войну осталась. Хозяин на войне погиб. В первые дни его расписало. Куда бабе с оравой? Попробуй дышать! Ну и пошла картохи мороженой собрать в колхозном поле. Вместе с Сачком. Ему тогда четыре года было. Увязался за матерью. Пока дорогой хиляли, все тихо. А чуть свернули к полю — объездчик откуда-то нарисовался. На коне, с псами. Так и не допру, кто поставил его пустые поля смотреть? Он враз смекнул, куда и зачем навострилась баба. Как увидел, что она к земле нагнулась, картоху шарила, он, пидор, собак на нее натравил и сам к бабе бросился. На коне, с нагайкой. Всю исхлестал в кровь. А пацана псы отделали. Всего искусали. Ни одного живого места не было. Глянь, уши порваны — от того дня память. Не пощадил тот, блядь, дитя. Вроде та мороженая картошка дороже жизни. Измордовал обоих до полусмерти. И бросил в поле. А им что делать? Ночь настала. Темно. Страшно. А тут и волчья стая объявилась. Взвыла. Окружать начала. Почуяла легкую добычу. Оно и верно, слинять они не могли. Сил не стало. Отнял объездчик. Сидят на земле, с жизнью и Богом прощаются. А волки все круче становятся. В тиски берут. Баба мальчишку к себе прижала. Сачок тех волков за собак объездчика принял. Но, не видя самого мужика с нагайкой, малость осмелел. И закричал. Отогнать решился. Глотка у него на тот день здоровой была. Базлал файно. Но зверюгам до жопы. Не окажись на той дороге наш кент. Он слинял с ходки. И услышал голос. Помог бедолагам от беды уйти.
— А волки?
— Линяя с зоны, у опера пушку одолжил, а вернуть постеснялся. Не был уверен, что тот очухался, когда он его по тыкве звезданул.
— Он Сачка к себе забрал? — спросил удивленно Колька.
— Довел он их до избы. Баба позвала заночевать. Согласился. А она к утру кровью истекла и отдала Богу душу. Больших детей разобрали люди той деревни. А Сачка никто не захотел. Ну хоть ты лопни. Не оставишь же его в избе одного? А он, как назло, отцом признал. Замотал он его в одеяло, посадил на плечи. Так и прихилял в «малину». Кенты как глянули, чуть не рехнулись. Мол, откуда этот навар? У кого и зачем его спер? Кент раскололся, как было. Фартовые долго не думали. Пристроили пацана к барухе. Велели подрастить малость и не обижать фартового приемыша, — усмехнулся пахан и продолжил: — Сколько дел он помог нам провернуть, сколько раз отвлекал мусоров от нас. Сущий клад! Он через пару зим таким стремачом стал! «Малина» за него крепко держалась. Раз решили фартовые банк тряхнуть, а как отвлечь мусоров? Сачок булыжником в окно запустил и трусит понемногу, ждет, когда все лягавые вывалят наружу. И поволок закоулками. Мал, но хитер. Линял с оглядкой. Видит, отстали, он — потише хиляет, навроде устал. Только они к нему, он стрекача вжарил. Далеко от банка увел. На полгорода. Пока вернулись, фартовые весь банк вытряхнули. До копейки. Три «лимона» сняли. И пацан целехонек. Сам под вечер возник.
— А тот объездчик? Так и спустили ему? — удивился Коршун.
— Фартовые об такое говно не мараются. Но поставили одного, чтоб с глаз не упустил хмыря. Но… Того свои накрыли, когда телегу зерна спер к себе в хату. А потом и сюда на Колыму упекли. Нас вмиг оповестили. Чтоб встретили прохвоста, как положено. Ну и сунули того объездчика в барак к шушере. Те его опетушили хором. Потом за сторожа в параше неделю морили. Гасили окурки о его колган. Мелочь все это, пока он не попал в руки к Сычу. Тот был известный на все Севера стопорило. Велел он вытащить того мудака из параши, помыть его из брандспойта и привести в фартовую хазу. Решил потешить всех. Удивить и старого, и молодого. Ну! Вякну тебе! Всякое видел. Но такое — не забыть! — качал головой пахан. А помолчав, продолжил: — Привязал он того объездчика ногами за уши. А пузом на раскаленную сковороду завалил. То по мудям кочергой колотит гада и велит самого себя крутить на сковороде. Руками отталкиваться. А чтоб шустрил, кипяток на задницу лил ему. И все требовал, чтоб объездчик в грехах каялся. Тот никак нашего Сачка не припоминал. Сыч терпенье потерял. Усадил гада к параше. Привязал ежом, это значит, колючей проволокой. И заставил из параши ложкой хавать, — поморщился пахан.
— Нас тогда наизнанку выворачивало. Смотреть и то тошно. А Сыч, чуть объездчик замешкается, раскаленным прутом его трамбовал, — добавил худосочный старик-фартовый.
— В конце концов вбил он ему в жопу «розочку» и продержал в параше на морозе всю ночь. К утру туда добавили. И выкинули в отбросы. Был говном, в нем и ожмурился, в нем и могила его. Без доброго слова и памяти. Никто не искал падлу. Даже охрана. Только глянули на пустую шконку. Поняли. Скентоваться не успел так быстро, чтобы в бега слинять. А значит, замокрили. Доперло до них, что шмонать — бесполезняк. И забыли паскуду.
Коршун спокойно слушал эти рассказы. Ни одним нервом не дрогнул. Понимал, каждое зло — наказывается. А свирепость, сдружившаяся с жестокостью, дает страшные всходы…
— Вот и твоего… Придет время, накроем колпаком. Наших клешней не минет, не слиняет. Но… В свое время. А ты не гоношись. Шустрить надо, когда от мусоров линяешь. Это — верняк! У фартовых, секи про то, не только клешни, но и память длинная. Клянусь мамой, судьба тебя сведет с ним. Когда ты забудешь обиду. Тогда и сочтешься. Но без беды себе, — проговорил Сачок.
Коршун согласился с доводами еще и потому, что фартовые не посоветовали убивать председателя сельсовета своими руками.
— На себя не показывай мусорам. Держись дальше от пропадлины. Размазать его любой сумеет. Но не засветившись. Так обстряпает, никто не додует, что замокрили. Спишут на случайность. И все тут.
— Я хочу, чтоб знал за что! — поначалу не соглашался Колька.
— Ему напомнят, — усмехались кенты.
Колька жил в фартовом бараке, был принят в долю. Но брать его в закон не спешили фартовые. В него принимались лишь те, кто был в больших делах, отбыл не одну ходку, соблюдал закон и жил много лет не в семье, а в «малине».
Кольку лишь готовили к этой жизни. А потому он, как и другие не принятые в закон, работал на руднике, отдавал весь свой заработок пахану барака.
Согласился он на это не без принуждения фартовых, взявших заработок прямо у кассы из рук Коршуна. Тот и рта открыть не успел. Едва поставил подпись в ведомости, его выдернули за шиворот. Выволокли во двор. И там, загнав в угол, сунули кулаком в печень:
— Дергаешься, пацан? Хотел зажилить свой навар? Да это разве деньги? Пыль! Но ты, падла, не сей мозги! Иль на холяву у нас приморился? Хаваешь, кайфуешь… Иль мы твои обязанники? Всякая гнида свой положняк должна отдавать нам без мандража! Это — закон для всех! Доперло? Все поровну в нашей хазе! И секи: покуда не в законе, пахать будешь «на малину». А дернешься — на свою жопу приключения получишь. Помни, жадность фраера губит!
