— Зубов нет? А зачем они тебе здесь? Без них даже лучше. Меньше мороки. У нас тут нет стоматологов. На воле о том думать надо. Здесь — работа. Никому исключений не делаем. Закончится срок — вставит зубы. А ко мне с такими мелочами не приходите! — указал он на дверь.
Врач, пожав плечами, поторопился уйти с глаз начальства.
А Федька вернулся в барак, кляня затею.
С каждым днем все нестерпимее становилась боль. Случалось, прихватывало на работе. Приступы начали валить с ног, мутить сознание. Что бы ни поел, одолевали изжога и рвота.
— Э-э, кент, хреновы твои дела! Загремишь скоро копытами вперед. До звонка не дотянешь, — сочувствовали зэки, глядя на Федьку с жалостью.
— Не трандели бы вы ему на уши, мать вашу в жопу! — разозлился на фартовых пахан барака и, позвав к себе Федьку, заговорил необычно тепло: — Файный ты кент! Потому хочу вытянуть из хворобы! Ни с кем-то, со мной такое же вот было, лет двадцать назад. Так меня один старый хмырь научил. Подсказал мочу пить. Свою. Натощак. А в зоне сытно не бывает. Хлещи вместо воды и чифиру. Поначалу гадко. Принудить себя надо. Ну это так же, как охрану зырить. Век бы ее не знать.
Федьку передернуло от мысли о моче. Он не мог себе представить, как будет пить ее. К горлу тошнотворный ком поднялся.
— Не смогу, — выдохнул трудно.
— Дышать захочешь, справишь. Понятное дело — не водяра! Кайфа не поймаешь. Но ты не на воле. Выбора нет! Бери банку и… Не посей мозги! Дыхалку перехвати для начала. Потом свыкнешься, как со старым пидором, когда другого выбору нет.
Федька пил мочу, прячась от зэков.
Поначалу рвало. Он зажимал нос. А потом уговорил себя. И уже через три дня почувствовал, как отпускает, глохнет боль. Даже ноги стали послушнее. Начали очищаться бронхи. Спокойнее и крепче спал. Даже десны выравниваться начали, проходили шишки.
Приступы уже через месяц ослабли, а потом перешли в терпимую недолгую боль, которая еще через месяц исчезла совсем.
А тут в зону приехала бригада врачей. Средь них стоматолог-протезист. И через пять дней сделали они Федьке съемные протезы. И совсем ожил он. Колбасу, переданную с воли Власом, есть начал. Перестал хандрить, веселее на жизнь смотрел, слыша со всех сторон, что ходки кончаются, а жизнь продолжается.
Фартовые барака и рады были бы соблюдать воровской закон и не ходить «на пахоту». Но…
Начальник зоны еще пять лет назад поставил у дверей фартового барака охрану, велев ей не пускать законников ни в столовую, ни на кухню, ни в ларек, если не выходят на работу.
Не помогла буза, не спасла поголовная недельная голодовка. Пока не согласились работать все до единого, вконец измучил воров. Штрафными изоляторами, пробежками по глубокому снегу по территории двора вымотал вконец.
Законников шмонали по нескольку раз за день. Вытаскивали на построение, угрожали перевести в другую зону — на самый север Сахалина. В Ноглинки, где холод был покруче, а бараки пожиже.
— Там с вас ремней нарежут! — говорил начальник зоны, вытаскивая из строя самых настырных, упрямых фартовых. С ними поступил, как и обещал. Они через месяц прислали письма, советуя кентам не дергаться, а сфаловаться на пахоту, покуда дышат…
Законники согласились на работу. Им, как всем, начислялась зарплата с того дня, пошли зачеты. Им стали выдавать посылки и письма, разрешили отовариваться продуктами в ларьке.
Законники строили дома для жителей поселка, заготавливали лес в тайге, работали на пилораме, делали бетон, работали в столярном цехе. Дома начинали строить с нуля, а сдавали объекты под ключ.
Конечно, зарабатывали неплохо. Но никогда и никого из воров не покидала мысль о побеге.
Каждый жил надеждой выскочить на волю раньше. Пусть по болезни или по амнистии, либо сбежать, если повезет, только скорее из зоны!
Законник в зоне всегда думает о воле. А потому в бараке много говорилось о побегах, в которые ударялись иные горячие головы, позабывшие, что ходку тянут не на материке, а на Сахалине, откуда слинять можно только прямиком на погост.
Рассказывали о жутких случаях, которые были на слуху фартовых не одного поколения.
— Уж отсюда — не знаю, тут японцы до войны кайфовали, а на севере Сахалина, хоть и тяжко, но и то срывались с ходок законники. И кучей, целой толпой. И по одному. Как фартило, — говорил лысый тщедушный законник, отбывающий пятнадцатую ходку.
Из десяти он бежал в самом начале. Трижды — меньше половины отсидел. Был у него опыт. Потому в бараке все с любопытством слушали, что расскажет в этот раз Пузырь.
— Оно и тогда водилось: готовятся в бега многие, а слиняют двое иль трое. Другие — зелень в этих делах, заметала милиция у запретки. За жопу и в шизо враз. Собаки-падлы засвечивали. Хай поднимали. Ну, пока беглых в шизо кинут да там отмудохают всех, доложат начальнику зоны, потом весь барак фартовый сгонят на построение, время идет. Кому пофартило слинять — погоню не стремачит. Хиляет, аж пятки влипают в задницу. Ни колотун, ни буран не стопорили. Случалось, к побережью выходили. На Татарский пролив, к Охотскому морю. Там их пограничники, чтоб им до конца века ежами просираться, под колпак брали и обратно — в зону вертали.
— Так никто и не смылся? — спросил Федька.
— Не без того. Слинял из Ногликов один кент. В пургу смылся из зоны. Его целый месяц повсюду шмонали. В каждом доме в ближайших поселках. Всех перетрясли. Но ни погоня, ни пограничники, ни лягавый угрозыск не надыбали его. Будто сквозь землю добровольно в жмуры смотался. Так и не доперев, где шмонать надо, посуетились, погоношились мусора да и списали в жмуры фартового. А тот не пальцем сделан, шустряга был. Смылся на самый Кайган — мыс на севере Сахалина, приклеился в глухой деревне к бабе-одиночке, подженился до весны. Переждал колотунную зиму. Сил набрался. Примелькался местным фраерам-нивхам. А по весне, когда пролив ото льда открылся, взял ксивы бывшего мужа у своей сожительницы, барахла немного и вышел на лодке в море, вроде корюшку ловить. Пограничники на него и не глянули. Он за зиму на нивхском языке лопотать навострился. Его за местного и приняли. На том берегу, глянув, что при лодке да при сетях, за рыбака признали. А фартовый сошел на берег и ходу на станцию. Там — в поезд, и поминай кликуха-баруха. Смылся из-под носа. Сумел свое выждать. Потому и уцелел, — хвалился Пузырь.
— А баба тебя не искала? — догадались зэки.
— Зачем к властям ей идти, если сама говорила, что меня ей сам Бог дал! Вместо гостинца! Ну, как дал, так и взял! Я ее не обижал. Дурной памяти о себе не оставил. Наверное, и теперь ждет, если жива, — тяжко вздохнул Пузырь.
Федька, слушая эти рассказы, запоминал для себя все нужное.
— Пузырь! Эй, кент, трехни, как ты к японцам возник! — как-то попросил пахан законника.
Тот усмехнулся, сел поближе к печке, дождался, когда фартовые подойдут. Едва слушатели уселись в круг, заговорил скрипучим голосом:
— Это было по третьей ходке. Мы тогда в Корсаковской зоне приморились. В порту вкалывали. Лес-кругляк отгружали в Японию. Конечно, к причалу их не допускали, чтоб не увидели, чьи клешни те бревна отгружали. Ну, а мне на них глянуть хотелось. Уж так припекло на волю слинять, аж скулило в требухе. Обмозговал я все своей тыквой. Пригляделся, какой кругляк за границу грузят. И, выбрав лопух подлиннее, сорвал его. Лопух внутри пустой. Сотворил вроде трубки, через какую дышать можно. И столкнул бревно в море с погрузочной площадки. Сам следом нырнул, вместе с трубкой от лопуха. Пристроился снизу под кругляк, лопух наружу: дышу, гребу понемногу, бревном прикинувшись. Мне тогда было один хрен куда выплыть, лишь бы с зоны смыться, — прокашлялся Пузырь. — Ну, тут пограничный катер прошел. Волной меня с бревном откинул от берега, и понесло в море течение. Верно, отлив начался. Уж сколько мотался в море — счет времени потерял. Только чую — замерзать начал. Клешни и катушки не слушаются, навроде я им не пахан уже. Выставил колган, чтоб оглядеться. Вижу — совсем неподалеку берег. А чей, кто ж его знает. Я и погреб в открытую. Будь что будет. Но так и не доперло, как я мимо их парохода слинял.
