— Самойлов! В спецчасть! Живее шевелись! — подтолкнул Ивана Степановича охранник, подойдя вплотную. И прямо с деляны погнал человека через лес под автоматом, не давая отдохнуть, все пять километров гнал бегом.
Когда Самойлов вошел в кабинет, ноги уже не держали, не хватало дыхания.
— Ты что это загнал его? Зачем так задергал? — упрекнул опер охранника.
— Раз вызвали с деляны, значит, срочно надо, вот и торопил. А чего с ними возиться? Не под ручку же мне с ними ходить, — отвернулся охранник.
— Он уже не зэк. Его освободили. Две недели назад. Верховный Суд…
Самойлов не мог встать со стула. Пот заливал лицо, бежал по спине ручьями. Он давился собственным дыханием, словно ствол автомата все еще упирался меж лопаток, а в ушах звенело, отдаваясь эхом в сердце:
— Шевелись, контра! Не то всажу очередь в говно вражье! Будешь знать, как надо выполнять приказы нашей власти!
— Вы что-то не радуетесь? Иль устали у нас? Не верите? Вот официальный документ, читайте. Вы свободны, реабилитированы. Передержали, правда, немного, но в том вина почты. Долго она идет к нам, — оправдывался оперативник. И все удивлялся усталости человечьей, отнявшей все силы, каких не осталось даже на радость.
Самойлов прочел официальное сообщение Верховного Суда Союза и, повернувшись к оперу, спросил устало:
— Когда документы отдадите?
— Через два часа все будет готово. Но попрошу дождаться утра, чтобы мы успели рассчитаться с вами. Надо выборку сделать. Вы уж извините за задержку. Можете отдыхать пока. Наверху в нашем административном корпусе приготовят для вас все. И постель, и вещи. Не стоит в барак возвращаться. Привыкайте к жизни без решеток. В баню сходите, к парикмахеру. В общем — вы свободны…
Иван Степанович устало вытер лоб ладонью. Глянул за окно. Впервые за много лет увидел небо без решетки. Вздохнул. И, тяжело встав, уронил:
— Спасибо…
— За что? Не я вас арестовал, не я освободил. Я — лишь исполнитель. У каждого из нас своя работа. А уж какая она ни на есть, ее надо выполнять. Сегодняшнее мне было приятнее, чем прежнее. Поверьте. По совести признаюсь, — извинился опер за всех разом.
— Я не за освобождение, за весть благодарил. Ну, а насчет приятностей сомневаюсь. Коль всех нас выпустят, где вы работать будете? Ведь ничего другого не умеете. А кормиться надо, — глянул на оперативника Самойлов с нескрываемой насмешкой.
— Мы без работы не останемся никогда! В этом я не сомневаюсь, — услышал в ответ циничное.
Утром Самойлов покинул зону.
Розовый, безусый охранник, гнавший его вчера с деляны в зону, взял под козырек, отдав честь, извинился за все прежние пакости и издевательства. По-другому извиняться не умел, не научили, не требовала работа…
Человек ехал в машине, впервые без охраны и окриков, без страха и усталости. Впервые сегодня его никто не оскорбил, не назвал скотом и контрой, не издевался…
Самойлов оглядывался на тайгу. Вот и сюда долетело тепло. Разморозило, растопило снега. Вот только в душах человечьих да в памяти никогда уже не растает лед недоверия.
О том будет помнить каждый, кто отбывал долгие сроки по зонам. Все, кому повезло дожить до тепла и выйти на волю, подаренную властями.
— Видно, на свободе работать стало некому, коль нас выпускают. Иначе полный срок заставили бы тянуть. До звонка. Да и кто поверит в то, что власти поумнели. Сердцем повернулись к людям, каких не замечали никогда, — вспомнилось Самойлову услышанное в бараке.
Иван Степанович гнал от себя воспоминания. Но они репьями повисли на душе. Не отпускали из зоны, держали надежнее охраны и автоматов.
«Тьфу ты, черт! Ведь пора о будущем подумать, прикинуть, взвесить все. Чего это я застрял в дне вчерашнем? Нет его, прошел он», — ругал себя Самойлов. И вышел из машины, остановившейся у железнодорожной станции.
Мелькали за окном поезда города и поселки, редкие, обветшалые деревушки с серыми, сгорбившимися стариками, так напомнившими тех — оставшихся в зоне.
Они, завидев поезд, трудно распрямляли спины и, приложив ладони к бровям, как из-под козырьков смотрели вслед убегающим вдаль вагонам.
Что вспомнилось им? Почему забыто стыли в морщинах непрошеные слезы? И лишь стайки светлоголовых ребятишек махали вслед поездам ручонками, желая каждому, всем без разбору, счастливого пути…
Они еще не знали, что не всякая дорога — радость. А потому завидовали пассажирам, мечтали когда-нибудь, став совсем взрослыми, оседлать поезд-сказку.
Вот и кончилась дорога. Обратный путь был много короче того памятного — этапного. Самойлов вышел из вагона, улыбнулся солнечному дню, чистому, словно умытому утру.
«Прощай прошлое», — сказал мысленно.
— Здравствуй! — не поверил глазам Самойлов и подавился приветствием. — «Сходство! Не может быть! Ну откуда ему тут взяться? Ведь это вовсе не его профессия — кадры сельхозуправления. Здесь же сотрудники безопасности, как когда-то слышал от военкома. А этот… Артистом называл себя в зоне…»
— Не узнал, Иван Степанович! Ну, привет! Вот и встретились. Поздравляю! Место тебе подыскал по знакомству. Хорошее! — тянул руку стукач барака…
Глава 4. БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ
После того как глухой ночью был арестован механик Абаев, не сказав никому адреса, исчезла из колхоза бесследно вся семья.
Лишь слухи досужие ползли о ней по домам, обрастая морозящими душу подробностями, переплетаясь со сплетнями, выдумками, украшенные деревенскими фантазерами так, что бабы по темну даже по малой нужде под стог в одиночку не решались сбегать.
Куда подевалась семья? Люди говорили разное.
Одноглазая бабка Макариха божилась, говоря, что видела, как Клавдю Абаеву вместе с детьми увозил воронок среди ночи.
— Уж и выла она, бедная, на весь белый свет. Да и то сказать, легко ли ей со своего угла в тюрьму? С детями… А все этот Борис. Все он — треклятый! Из-за него семья нынче мыкаться станет по свету да горе хлебать…
Другие Клавдю во всем винили:
— То ее, прохвостки, дела. Не жилось, как всем путним. Кудерки с утра накрутит на башке, они у ней дрыком, как рога на макухе, торчат. Морду свою шелудивую намажет и пошла по деревне хвостом крутить. В шелковые платья выряжалась — свинья! Даже ногти на ногах красила. И ходила как с-под фонаря. Ни стыда, ни совести. А ить дети. И Борис, дурак, не сумел ей как надо хвоста накрутить, чтоб бабой жила, замужней, а не веретеном… Бесстыжая…
— Она — ладно. А детей — жаль. Они за грехи родителей теперь страдать будут.
— Да ничего не страдать! Сбежали они, насовсем. К родне. Ее у них полно повсюду. Куда захотят, туда и укатят, где чекисты не достанут, — перебивала всех горластая Семеновна.
Люди, проходя мимо дома Абаевых, невольно ускоряли шаги.
Мраком и одиночеством, горем и стужей веяло от почерневшего за неделю дома.
Казалось, он один за всех в деревне любил, тосковал и ждал хозяев.
Семья Абаевых, живя в Масловке, ни с кем не дружила, не общалась даже с соседями. И теперь никто толком ничего не знал о ней.
Шло время. В колхоз от Абаевых не пришло ни одного письма. Никто не встречал их в райцентре. И через год совсем забыли… о семье сельчане.
…Помнили Масловку лишь Абаевы. Все. Да и как не помнить, коль горе, самое черное, жестокое, пришло на порог именно в той деревне. Стукнулось костяшками пальцев в окно, вырвало неизвестно куда и за что отца и мужа…
Дети проснулись от рыданий матери. Они не увидели, как забирали отца. Проспали. А ему не разрешили проститься с ними. Вытолкали во двор и увезли…
Клавдия плакала два дня. Все из рук посыпалось. А тут, словно угадав беду, внезапно в гости отец приехал. Среди ночи.
Увидел Клавку зареванной, притянул к себе, как бывало в детстве, заставил с лица мокроту стереть. Прикрикнул строго. И, усадив напротив себя Клавдю, заговорил веско, убедительно:
