— Соплями горе не одолеть. Нынче мозгами шевелить надо. Уразумела аль нет? Тогда собирайся живо. Свое барахлишко, детское. И раз ночь на дворе, живей отсель, покуда вас не схватили. Ты — баба грамотная, руки — золото, не сгинешь нигде. Детву надо от сиротства уберечь. Шевелись, пока не рассвело. Шибко не грузись. Пекись о жизнях. Тряпки наживутся.
Забрала баба все необходимое. И, взяв детей за руки, обвешанные сумками, вышли Абаевы на большак. К утру пришли в райцентр. И с первым же поездом уехали на Кавказ, где много лет, отвыкнув от вида русских деревень, жил Георгий, работая с утра до ночи, помогал всем детям и внукам — деньгами и харчами. Редко в гости приезжал. Все некогда было. Хотя единственной душой жил. Всех помнил, каждого.
Вот и теперь смекнул. Свое семя всегда жаль. Решил к себе забрать дочку с детьми, над которыми неминучая беда нависла. Кто о них еще позаботится, кто примет? Оно, может, и взяли бы, конечно. Но времена настали смутные, тревожные. Свою бы голову от беды сберечь, потому те, кто помоложе, испугаться могли. А Георгию, как он сам считал, терять уже стало нечего. Всего отбоялся за свою жизнь. Всякое пережил и видел.
«Нонче птенцов от погибели бы сберечь. Они покуда не взросли, не окрепли. Им мужиками стать надо. А как, ежли отца скрутили, а мать, да что с бабы возьмешь?» — думал старик, крутя лобастой башкой.
Георгий вез Абаевых в Аджарию. К себе — в Батуми. Этот город он любил больше всего на свете и считал его раем для души и сердца своего. Никогда не хвастаясь, не понимал, как можно жить в другом городе?
Может, потому не любил ездить в гости к детям и внукам. А если такое случалось, подолгу не задерживался нигде.
Вот потому и теперь гладит кудрявую голову младшего внука, прикорнувшего на дедовом колене.
Последний мальчишка Клавдии. Ему восьмой год пошел. Самый умный парнишка, серьезный, сообразительный. А лицом — не в родителей, в него — Георгия — пошел. Как капля от капли…
Даже диву давалась родня.
«Вот и привезу орленка в родное гнездо. Чтоб поганое воронье гордого птенца не склевало, да душу бы его не изорвала всякая нечисть», — гладит Георгий голову внука, устроившегося на вагонной полке, и неожиданно для себя тихо запел грустную грузинскую песню. Он и сам не знал, что песня выжала из его сердца вместе с болью слезы. И они текли по лицу, сначала каплями дождя, потом ручьем, а там и потоком…
Спала Клавдя — последняя дочь, спали дети. Никто ничего не видел. А под песню легко спится, и горе уходит быстрее из души.
— О, горы мои! Вас так много на земле! Как людей! Ваши головы подпирают небо, как дела человеческие — добрые, видны всякому! Но отчего кудрявая зелень ваших голов покрывается снегами, как седина проступает на головах людей? Видно, холода и горе одинаково убивают тепло и жизнь, отнимают юность и любовь. О горы! Зачем люди так похожи на вас судьбою своей? Почему в ущельях, пряча от глаз, скрываете вы бурные потоки прозрачных вод, так похожих на слезы, вырвавшиеся из сердца? Почему молодые орлы ищут свои вершины и часто гибнут от неопытности, как и люди? Почему вы — горы, как и мы, — такие разные и непохожие, что нельзя узнать, какая гора была матерью всех? И почему молодые не живут теперь в доме отцов? Что случилось, земля моя? Скажи, как могу я вернуть радость в дом, подарить горам орлов и джигитов! Скажи! Зачем они разлетелись от сердца моего? Неужели состарившаяся, седая гора не оставит взамен себя молодую жизнь? Помоги мне, земля моя! Удержи в руках своих мою ветвь! Не дай ей погибнуть…
Старик Георгий любил эту песню. Ему казалось, что она сложена о нем.
Да и как иначе? Сколько горького пережил человек? Выстоял. Выжил. А судьба снова испытание посылает. Разве их ему не хватило?
Дрожит рука на головенке внука. Зачем его лихолетье отца лишило, заставило покинуть дом и бежать без оглядки от своего угла, спасая жизнь. Разве кто-нибудь имеет на нее право?
Мальчонка спит. Он пока ничего не понимает. Как сложится его жизнь? Пусть она не осядет туманом на висках.
В деревне Масловка семью Абаевых уже на следующий день считали без вести пропавшей, сгинувшей, несчастной.
А она ехала все дальше на юг. От снегов и морозов, от тьмы и страха, от чекистов и смерти…
Пел старик в купе, пел тихо, так что за дверями никто ничего бы и не услышал. Пел, прислонившись спиной к тонкой перегородке. И вдруг внезапно услышал песню за спиной. Ему подпели в соседнем купе. Тоже тихо, робко. Сосед услышал. Видно, и у него душа болела. На радостях такие песни не поют.
Сколько они пели вместе, не видя друг друга. Не познакомились в начале пути, не виделись. Сроднило горе…
Георгий глянул в окно. За ним — горы… Человек вздохнул тяжело. Ехал в гости с радостью, с гостинцами. Что осталось от встречи? В дверь купе просунулась голова соседа по купе. Оглядел всех. Исчез за дверью, вскоре вновь появился с корзиной фруктов, вина, сыра.
— Домой? — спросил Георгия.
— Да. Своих везу. Насовсем.
— Ешьте на здоровье. Пусть наша земля и их домом станет, — улыбнулся простодушно, искренне. И спросил: — Сам откуда?
— Батумский я, — ответил Георгий привычно.
— Земляк! Это хорошо! Завтра будем дома!
Они говорили долго. Так, словно всю свою жизнь жили не соседями по купе, а под одной крышей, зная друг друга много лет.
Георгий хорошо знал своих батумцев. А потому ничего не скрыл от своего соседа, рассказал о беде, внезапной, горькой.
— Вы не пытались найти Бориса?
— Пока нет. Надо своих определить, устроить. А чуть оживут, поеду его искать, — ответил Георгий.
— И это правильно. Только осторожен будь. Я тоже сына искал. В институте учился он. И — пропал бесследно. Ночью из общежития взяли. Кто, куда, за что? Едва нашел концы. Самого грозили посадить. Убить обещали. А за что? Так и не понял. И сын… Не поймет. Далеко он теперь. На самой Колыме! И зачем я его в Москву отпустил учиться? Уж лучше б дома жил. Как все. Врачом захотел стать. Не дали! Посадили! Опозорили! Он меня просил простить за то, что уехал из дома. Теперь, когда вернется, сказал, никогда не покинет дом. Дай Бог! Лишь бы живой вернулся…
Проснулась и Клавдия. Глянула удивленно на отца, на соседа по купе.
— Кушай. И детей корми. Берегите их! Никуда из дома не отпускайте! Орлята лишь в своих горах в орлов вырастают, — сказал, уходя.
На следующее утро Георгий вместе с Клавой и внуками вышел из вагона на прогретый солнцем перрон.
— Вот вы и дома. Возвернулся и я. Пошли живей, не то макушки напекет с непривычки, — поторапливал своих идти, не зевая по сторонам.
Клавдия жмурилась от непривычно яркого солнца и почти бежала за стариком, боясь отстать или потеряться.
Георгий жил в своем доме. Крепком, двухэтажном. И хотя уже много лет вдовствовал, дом содержал в таком порядке, словно добрая, умелая хозяйка никогда не покидала очаг и заботилась, холила его постоянно.
Ухоженный сад окружал дом со всех сторон, скрывая его от любопытных глаз прохожих.
Тенистый двор, сплошь увитый виноградом, был чист, словно только что его подмела добрая рука хозяев.
Дети с визгом, забыв о горе, ворвались в дом, вспугнув тишину, взорвав ее смехом, криками восторгов.
— Ты так и живешь один? — не поверилось бабе.
— Знаешь, Клавдя, дом, жену, коня и оружие ни с кем не делят здесь. И никому не доверяют. А потому дом отныне — наш. Моим был, покудова вас недоставало, — подтолкнул в дом с порога.
Восемь комнат да кухня, большая, увитая виноградом, открытая веранда. Да сарайчиков куча, подвал. Ничто не пустовало.
В сараях куры, индюки, свиньи и овцы. Сытые, ухоженные. На немой вопрос дочки старик ответил тут же:
— Пока я ездил, за скотиной соседи доглядывали, вечером наведаются…
— Ты им по-прежнему дом доверяешь?
— То как же! Запоров не имею. Сама видела. Не можно тут в замках канителить. Открыто дышим. Не боясь…
— Мы всю жизнь взаперти мучились. А беда нас не обошла, и замки ее не удержали, — заплакала баба, вспомнив свое.
