Он был пьяный. Это ведь несомненный факт. Концентрация алкоголя в крови, как установили эксперты, была очень высокой. Человек, выпивший такую дозу, должен быть на грани отключения сознания. Мог просто не понимать, где находится, в каком направлении идет. Вы сами в своих показаниях утверждали, что у мужа не было врагов. Мы не видим никаких мотивов, чтобы допустить преступление. Ведь пичего не пропало. Вы знаете, что

документы покойного мы нашли в конторке мастерской. При таких ебстоятельствах эту смерть следует рассматривать скорее как несчастный случай, а не преступление.

— Повод для убийства есть. Я даже знаю, кто преступник.

—Кто же?

— «Друг», а Станислав Ковальский — соучастник.

Рассматривал я дело и под этим углом. Ковальский отпадает. Это мелкий жулик, который не пойдет на «мокрое дело». И не потому, что убийство несовместимо с его

«моральным кодексом», а просто из-за трусости. И еще. Если бы Ковальский был сообщником «друга», то последний, несомненно, не послал бы такого письма в Воломин. И уж наверняка сам Ковальский не стал бы хвастаться этим письмом и не отдал бы его адвокату Рушинскому.

Вы убедили меня. Ковальского я исключаю. Однако остается еще «друг». Вы ведь сказали, что он знал о смерти мужа уже в тот день, когда милиция обнаружила тело Влодека. Из письма явствует, что он был осведомлен и о содержании завещания.

Рассуждения ваши правильны. Но только до известной степени. Не буду говорить о том, что не вижу выгоды для «друга» от того, что Ковальский сделался бы владельцем мастерской. Разве только одно: «друг» намеревался шантажировать этого наследника, угрожая раскрыть его тайну. Но все это кажется очень надуманным, и я отбрасываю эту гипотезу. Я готов поверить, что смерть вашего мужа — результат преступления и что «друг» — убийца. Однако это опять-таки не объясняет того факта, почему Влодзимеж Ярецкий включил в завещание столь бессмысленную клаузулу. Именно об эти несколько фраз все и

разбивается. Никакие самые логичные наши рассуждения не объясняют этого факта. И все же в этом завещании, в содержании его, должна скрываться какая-то логика. Только какая?

Не знаю. Ничего не знаю. Не мучьте вы меня. Умоляю вас! — Казалось, Барбара Ярецкая вот-вот расплачется.

Прошу вас извинить меня, но я должен задать вам еще несколько вопросов.

Слушаю.— В голосе женщины звучала полная покорность судьбе.

На допросе я спрашивал вас и о работниках вашей мастерской. Тогда вы сказали, что ручаетесь за них. Сможете ли вы подтвердить это и теперь, когда прочитали письмо «друга»? Примите во внимание, что только портной и ваши работники первыми узнали о несчастье с вашим мужем. Не скрывается ли этот таинственный «друг» на вашем предприятии?

Нет, думаю, что нет. Все они работают со дня открытия мастерской, и всех их с Влодеком связывали сердечные отношения. Один из них — его товарищ по армии. Женщина, которая у нас работает,— вдова связного, погибшего в Варшавском восстании. Третий — тоже очень давний знакомый мужа. Все они довольно неплохо зарабатывают у нас. Во всяком случае, нигде в другом месте они столько бы не получали. Мужа они любили и уважали. Ко мне вначале относились с недоверием, но позднее и я заслужила их симпатию. Кроме того, у нас работают ученики. Молодые ребята. Вряд ли их можно заподозрить в столь изощренном преступлении. К тому же мы их приняли не так давно.

Бывает и так: работаешь с человеком вместе много лет и думаешь, что знаешь его. А на поверку оказывается совсем другое.

Для каждого из этих людей закрытие мастерской либо даже переход ее в другие руки был бы тяжким ударом. Тем более переход в руки такого типа, как Ковальский, который открыто заявил адвокату Рушинскому о своем намерении все продать. Когда нашим работникам стало известно завещание Влодека, они были страшно огорчены. Еще раз повторяю, я полностью ручаюсь за них.

Второй мой вопрос может показаться вам несколько странным. Почему в мастерской вы пользуетесь такой старой пишущей машинкой?

Барбара Ярецкая улыбнулась.

Сколько я воевала с Влодеком из-за этой машинки! Никак не могла заставить его расстаться с этой рухлядью. Муж был очень привязан к своей «старушке». Привез ее откуда-то с Запада. Шутил не раз, что этот «реинметалл» — его единственный военный трофей. На ее ремонт Влодек потратил столько, сколько бы с лихвой хватило на покупку новой. В конце концов я сдалась, тем более что мы редко ею пользуемся. Счета выписывались от руки под копирку, а на машинке печатались лишь кое-какие письма, заявки.

Вы хорошо печатаете?

Вы же, майор, хвастались, что знаете все мое прошлое. Значит, вам должно быть известно и то, что до замужества я одно время раоотала машинисткой, когда жила на Побережье.

Извините. Я совсем забыл об этом. А муж умел печатать?

Даже неплохо. Но только двумя пальцами.

А дома у вас «консул»? Я слышал, что это плохая модель, на ней нельзя быстро печатать. Вы тоже так считаете? Хочу купить машинку для себя, один мой знакомый предлагает как раз «консул». Что вы думаете об этой марке?

Барбара Ярецкая с удивлением смотрела на своего собеседника.

Ничего не могу сказать. У нас нет второй машинки. Ни в мастерской, ни дома. Откуда вы взяли, что у нас есть эта машинка? Я на «консуле» никогда в жизни не печатала.

Видимо, я что-то перепутал,— пытался оправдаться майор.— Вы, кажется, в своих показаниях упоминали о какой-то машинке, которая находится у вас дома.

Ничего такого я не говорила. Вы снова меня в чем-то подозреваете? Может, вы думаете, что «друг» — это я?

Могу поклясться, что нет. Еще раз прошу простить меня за столь мучительный для вас разговор.— Сказав это, Лешек Калинович поцеловал ей руку.

Уже поздно. Моя гостья, наверное, беспокоится обо мне,— сказала Ярецкая.

Гостья?

После смерти Влодека не могу оставаться в квартире одна. Все мне напоминает о муже, о нашей жизни... Вначале я поселила у себя Зигмунта. Но однажды, поднимаясь по лестнице, услышала, как одна соседка говорит: «Еще земля на могиле мужа не высохла, а она привела молодого парня». После этого я попросила дочку одной нашей клиентки пожить у меня некоторое время. Очень милая и спокойная девушка. Давайте, майор, возвращаться. Пора уже.

Только прошу вас так быстро не ехать,— предостерег майор.

Это был старый кирпичный дом, с толстыми добротными стенами. Его, как и тысячи других варшавских домов, не пощадило пламя пожара во время Варшавского восстания. Дом сгорел от зажигательных бомб. Однако стены устояли и дождались своего часа. Десять лет спустя дом отстроили. Тогда же был снесен один из флигелей, двор расширен и отгорожен от соседнего домовладения высоким забором. У забора был поставлен большой мусорный ящик. Ныне, когда появились металлические контейнеры, им уже не пользовались и повесили на нем замок;

Время близилось к полуночи. Лунный серп едва рассеивал тьму. И все же в его слабом свете зоркий наблюдатель, найдись такой во дворе, заметил бы чью-то голову, торчавшую из-за забора.

Человек настороженно всматривался и вслушивался, желая убедиться, все ли уже спят в этом, доме. Решив, видимо, что обстановка соответствует его планам, он ловко влез на забор, а затем бесшумно спрыгнул на мусорный ящик. Спуститься с него на землю уже не составляло труда.

Ночной визитер хорошо знал этот дом и двор. Он уже побывал тут и все тщательно разведал. Знал, что постоянного дворника здесь не держат, что на почь калитку запирают и у всех жильцов есть ключи. Известно ему было также, что у жилички с третьего этажа сегодня была большая стирка. Поэтому он решил наведаться на чердак и посмотреть, как выглядит это белье, есть ли расчет связывать его в узел, а потом тащить тяжелую ношу той же дорогой с «препятствиями». Вор знал, что чердак запирается на висячий замок — огромный и кажущийся очень надежным. Знал он также, что замки эти — изделия скорее топорных дел мастеров, нежели слесарного искусства,— можно без труда открыть согнутым куском железного прута. Именно такой «инструмент» лежал у него в кармане.