— Ничего не кончено.

— С завтрашнего дня.

— Что?

— С завтрашнего дня ты прекратишь это безумие. Никаких больше погребальных песен и самоуничижения. — Он смотрит на бутылку водки, потом окидывает меня презрительным взглядом. — И ты не будешь больше напиваться как свинья. Понял? — Я не отвечаю. — И поверь мне на слово, друг. Как я сказал, так и будет.

И Мэтт уходит, грохнув дверью. Пару секунд я пялюсь на дверь, потом в отместку со всей силы ударяю по струнам и продолжаю свои куплеты.

Не знаю, когда я отключился. Просыпаюсь от жуткой головной боли и голоса Мэтта:

— Радиохэд… Ник Кэйв… Портишэд… Боб Дилан…. Ник Дрейк… Так, «Смарф»<Компьютерная игра и популярный саундтрек к ней, отличающийся крайней заунывностью. > вроде нет. Собрания рождественских гимнов в исполнении церковного хора мальчиков тоже не видно.

Быстро открываю один глаз и вижу, что в комнате включен свет. Мэтт сидит на полу и просматривает диски, которые я слушал последние несколько дней.

— И что мы имеем? — продолжает он. — Все признаки приступа жалости к себе. Вот на этом наш приступ и закончится. Вставай!

Комнату наполняет солнечный свет, и я — открыв второй глаз, — вижу, как Мэтт распахивает окно. Еле оторвав голову от матраса, смотрю на Толстого Пса. Среда, утро, восемь часов. Со стоном плюхаюсь обратно и зарываюсь с головой под одеяло.

— Я не шучу! — грозит Мэтт, срывая с меня одеяло. — Я вчера тебе сказал, что с этой ерундой пора кончать. И я не передумал.

Только после этих слов я реагирую — хватаю ускользающее одеяло за угол и тащу на себя.

— Отвали, — советую я и прячу голову под подушку.

— Очень мило. — Короткая пауза, потом Мэтт говорит: — Значит, так, есть два варианта: легкий и трудный. Либо ты поднимаешься сам, либо тебя поднимаю я. — Он ждет моей реакции, но я притворяюсь глухим. — Отлично. Значит, трудный вариант.

Я слышу, как он выходит из комнаты, и меня охватывает недоброе предчувствие. Я знаю, каким бывает Мэтт, когда твердо решает что-то предпринять. Он действует наверняка и идет напролом. Но потом я успокаиваюсь. Если он не приставит мне пистолет к виску, то ничем другим от кровати меня не отковыряет. А пистолет он не приставит. Он же юрист — ему есть что терять. Так что все это блеф. Потом вспоминаю про шрам над бровью, оставшийся у меня после его выстрела из духовика. Но думать об этом мне уже некогда.

На меня обрушивается поток ледяной воды. Я бы закричал, но шок от этой процедуры сковал мои легкие.

— Ты, урод! — реву я. — Я весь мокрый!

— Не могу сказать, что это меня удивляет в данных обстоятельствах, — соглашается Мэтт, покачивая пустым пластмассовым ведром.

Я сажусь на кровати, вода стекает по лицу. Футболка и джинсы, которые я не снимал с воскресенья, промокли до нитки. Кидаю на него злобный взгляд.

— По-твоему, это смешно?

— Кофе! — командует он, кивая на столик у кровати.

Я неохотно протягиваю руку и делаю один глоток.

— Вот, пожалуйста. Доволен?

— Дело не в том, доволен я или нет, — беспристрастно сообщает Мэтт и молча наблюдает, как я допиваю кофе. — Так, теперь вставай!

— Зачем?

Он щурит глаза:

— Делай, что говорят, Джек! Я не могу с тобой возиться весь день. Через час я должен быть на работе.

Смирившись с тем, что он не отстанет, пока не добьется своего, я встаю.

— Посмотри на себя, — требует Мэтт. Смотрю на свое отражение в зеркале. Да, надо сказать, зрелище не из приятных. Ворот футболки посерел от грязи; ногти черные, будто я землю руками рыл; ко лбу прилипла какая-то дрянь, сильно смахивающая на ошметок колбасы. Но самое страшное — это глаза. Точно какой-то гад изрисовал мне белки красным фломастером. Хотя ни один мало-мальски здравомыслящий человек ко мне и на пушечный выстрел не подошел бы. Скорее вызвал бы полицию и сообщил, что маньяк-убийца разгуливает на свободе.

— Позор, — объявляет Мэтт, с отвращением оглядывая меня. — Мне стыдно жить с тобой под одной крышей. Тебе есть что сказать в свое оправдание?

Я смотрю в пол и бубню:

— Ну ладно. Подумаешь, сегодня я не в лучшем виде.

— Не в лучшем виде? Да ты даже не в худшем виде. У тебя вообще вида нет.

— Да! — начинаю злиться я. — Хреново выгляжу, и что?

— Это хорошо, что ты признал наличие проблемы, — радуется Мэтт. — Первый шаг к исцелению. Теперь повторяй за мной. Меня зовут Джек Росситер.

— Какого… — пробую я возразить, но его грозный взгляд заставляет меня вспомнить про ведро холодной воды. Напоминаю себе, что этот человек опасен и способен на все. — Меня зовут Джек Росситер, — послушно повторяю я, стараясь выдержать максимально скучающую интонацию.

— Я — мужчина.

— Я — мужчина, — вещает голос бездушного робота.

— Сильный и независимый.

— Сильный и независимый.

— Я самодостаточен, и мне не нужна женщина.

— Я самодостаточен, и мне не нужна женщина.

— Я могу быть счастлив даже в полном одиночестве.

— Я могу быть счастлив даже в полном одиночестве.

— Я не просто мужчина, я свинья.

Тут я понимаю, что впервые за несколько дней улыбаюсь.

— Я не просто мужчина, я свинья.

— Мне нужно как следует помыться.

— Мне нужно как следует помыться.

— Переодеться.

— Переодеться.

— Потому что от меня воняет. Последнюю фразу я повторить уже не в силах, потому что сгибаюсь от хохота. Он достает откуда-то кусок мыла и сует мне в руку. Потом подталкивает к выходу и указывает на дверь ванной. Спустя некоторое время, когда я вытираюсь, Мэтт просовывает голову в дверь:

— Вернусь около шести. И если снова застану тебя в роли внебрачного сына Бон Джови, разломаю гитару об твой зад.

— Не волнуйся, — говорю я. — Призрак Хендрикса больше не появится.

— Надеюсь. Да, кстати, еще кое-что. — Что?

— Вчера звонила Хлоя. Ждет тебя к ужину, в восемь. — Он подмигивает мне. — Это входит в программу твоей реабилитации.

Все утро я навожу порядок в квартире, а днем с головой погружаюсь в «Этюд в желтых тонах». Разговор с Мэттом произвел столь благотворное воздействие, что я смог побороть желание закрасить все полотно черным. Но мое исцеление оказалось неполным: мысли о Маккаллен то и дело мелькают в голове. Наверное, это потому, что постоянно ловлю на себе ее пристальный взгляд — с портрета в углу. Все, она меня достала. Сую портрет под мышку и выхожу в сад.

В саду развожу костер. Мне ничуть не жалко картину. Слишком много воспоминаний связано с ней. И не только события той памятной ночи. Слишком много воспоминаний обо мне, о том, каким я был. О моем трепе, манипуляциях, методах и приемчиках. Теперь я знаю — чушь это собачья. Все мои ухищрения и донжуанские штучки не помогли мне вернуть Эми. Она приняла решение, и если оно окончательное и бесповоротное — то так тому и быть. И глупо было с моей стороны полагать, что я способен заставить Эми изменить его. На моих глазах холст скукоживается и рассыпается в пепел.

Я возвращаюсь в дом.

К Хлое прихожу ровно в восемь.

— Мэтт не шутил, — говорит она, открыв дверь.

— Насчет чего?

— Насчет тебя. Бедняжка. Выглядишь хреново.

Выходит, я зря мылся и брился.

— Зато ты выглядишь сногсшибательно.

Это верно. В коротком черном платье она великолепна. Хотя в моем теперешнем состоянии мне это по барабану.

— Иди сюда, — Хлоя прижимает меня к себе, — дай-ка я обниму тебя. — Несколько мгновений она не отпускает меня, потом берет за руку и ведет в столовую. — Надеюсь, ты голоден, — говорит она, наполняя мой бокал вином, — я приготовила столько, что и десятерых можно накормить.

Пока Хлоя хлопочет на кухне, я оглядываюсь. Действительно, она расстаралась не на шутку: на столе разложено шикарное серебро, играет приятная музыка, горят свечи. Опускаю взгляд на свою помятую рубашку и выцветшие джинсы, но потом говорю себе: «Это же всего лишь Хлоя. Она бы и бровью не повела, если бы на мне была надета монашеская ряса с ковбойской шляпой». Спустя пару минут Хлоя появляется с подносом в руках и широченной улыбкой на лице. Она начинает говорить и с этого момента не замолкает ни на минуту. В течение всего ужина она искусно обходит стороной тему Эми, и даже я на некоторое время о ней забываю. Но когда мы пьем кофе, устроившись на диване, уныние снова овладевает мной.