Настроение у него испортилось; к чувству превосходства примешивалось ощущение ущербности. Он прошелся до озера, потом обратно — проверить, не появилась ли Кайя.

Когда мальчишеский дискант на варварском английском запел «Желтую подводную лодку», Джек понял, что худшего места для встречи во всем Лондоне не сыскать, за исключением разве что магазина грамзаписей «HMV» на Оксфорд-стрит.

Он вдруг сильно занервничал, захотелось в уборную.

Естественно, в ту же минуту на дорожке появилась Кайя.

— Привет!

— Привет, Кайя.

В последний момент он заколебался: поцеловать ее легонько в щеки или ограничиться рукопожатием? В результате оба смутились, закивали головами и бестолково замахали руками.

Кайя рассмеялась и прижала ладони к щекам:

— Мы с ума сошли!

Сейчас, в солнечном свете, он может разглядеть ее куда лучше, чем в замочную скважину или в церковном сумраке, — как тогда, в Хэмпстеде, — или выглядывая из-за дерева на другой стороне улицы. От прежней Кайи шестилетней давности эту отличают лишь тонкие морщинки у глаз и налет усталости. Длинные распущенные, как раньше, волосы почти одного цвета с ее ожерельем из позолоченных кружочков, похожих на старинные кованые монетки. Одни эти волосы цвета спелой ржи мгновенно притягивают восхищенные взгляды. Самое мощное оружие эстонок, обронила она когда-то. Те же необыкновенные сине-зеленые глаза, аспидно-серые в сумерках. Так же поблескивают высокие скулы. Его губы помнят их гладкую кожу.

— Да уж, ведем себя как ненормальные, — натянуто улыбаясь, согласился Джек; ее непринужденность и красота почему-то вызывали раздражение.

Склонив голову набок, она окинула взглядом его лицо, волосы и заключила:

— Ты немножечко постарел.

— А ты нет, — отозвался он, и раздражение улетучилось, словно воздух из пробитой шины.

На ней низко сидящие шорты и тонкая кремовая майка без рукавов; лифчика, видимо, не надела. В оголенном пупке золотистой капелькой мелькнула пуссета. Модные рваные шорты из джинсовой варенки доходят ей до колен: похоже, дорогие. Джек вдруг почувствовал знакомое возбуждение и подосадовал на себя. Он успел позабыть, какое у нее гибкое тренированное тело — мускулистые плечи, крепкая спина; да, Кайя разительно отличается от сутулых, пугливых англичанок. Может, она специально оделась, как поп-звезда?

— Ладно, давай-ка подыщем лавку и сядем, — холодноватым тоном предложил он. — Денек сегодня на редкость погожий.

Довольно долго они шли по берегу почти в полном молчании, изредка перебрасываясь репликами про плещущихся в озере уток. Вода отступила, от обнажившегося илистого дна тянуло гнилью. Утки, как обычно, галдели; они то шумно ссорились, то выступали с сольными импровизациями, эхом разносившимися по парку. Заслышав их, маленькие дети сначала замирали, а потом тыкали в птиц пальцами и сами поднимали крик. Но народу вокруг было не много.

Наконец, они с Кайей нашли скамейку и сели в нескольких дюймах друг от друга. Прохожие примут их за влюбленную парочку, а мужчины будут бросать на его девушку восхищенные взгляды, кольнула неприятная мысль. Тем более неприятная, что его так и подмывает тихонько обвить рукой тонкую голую талию Кайи, или прижаться губами к татуировке на спине, повыше лопатки, или стянуть с ее ног римские сандалии и сжать ладонями ее ступни.

— Это журавль? — спросил он, едва не пошлепав ее по татуированному плечу.

— Феникс, — ответила она. — Возрождается из пепла.

— Понятно. — Он кивнул и сунул ладони под бедра.

— Джек, я не хочу здесь долго задерживаться.

— Вот как?

Она смотрит прямо перед собой на воду, на камыши и плавающих по озеру птиц, среди них затесались лысухи и одинокий, сердитый с виду лебедь. Развесистая ива слева от скамьи бросает кружевную тень. Вокруг большей частью итальянская или французская речь. Изредка слышится английский: аристократический выговор, мудреные словеса, чересчур громкие реплики; похоже на отбракованные кадры из передачи об искусстве. Стрелки на столбе указывают путь к зоопарку и к Ридженс-Парк-колледжу. Милли раньше ходила туда к гомеопату, его звали Брайан. Джек ощутил, что привычная жизнь крепко держит его на крючке.

— Знаешь, все могло быть гораздо серьезнее, — заговорила наконец Кайя. — Но ни стрельбы, ни ударов ножом не будет. Ничего такого, что, к примеру, описал Толстой в «Крейцеровой сонате». Помнишь?

— Помню, — сказал Джек, хотя «Сонаты» не читал. — Но трагедии случаются и без таких выходок. Могут случиться.

— Я ждала шесть лет.

Одна утка то и дело опускала головку в воду и выдергивала обратно. В воду — и обратно. Вытянет голову, отряхнется, осмотрится — и опять в воду.

Таков, видимо, конец очень длинной фразы, которая началась в Таллинне с затяжки тонкой сигарой, а теперь завершается ныряющей в воду гладкой перламутровой утиной головкой.

— И не оставляла надежды?

— Нет.

Она вынула помятую фотографию и протянула ему. Джек в смятении смотрел на карточку: он стоит перед деревянной овцой, на ее заду болтаются большие стригальные ножницы. В смятении он оттого, что выглядит жалким идиотом и вдобавок заметно моложе себя теперешнего. А вид-то какой самодовольный! И при этом смущенный. Волшебное было время. И безумное.

— Надо же! — только и выдавил он.

Она сунула карточку в сумку, вынула пачку «Кэмел» и одну сигарету протянула ему.

— Почему бы и нет? — сказал Джек и взял сигарету.

На миг их глаза встретились; радужка у нее тоже серо-перламутровая, как внутренняя сторона двустворчатой раковины, отметил про себя Джек. Скорее всего, этот образ он где-то позаимствовал — возможно, прочел в журнале, романе или стихотворении, когда искал для себя что-нибудь вдохновляющее на сочинение пьесы или хотя бы музыки к стихам. Кайя щелкнула пластмассовой зажигалкой «бик» — он видел такие у парижан, — поднесла огонек ему, потом закурила сама. Джек вдохнул дым и закашлялся.

— По крайней мере, на этот раз обошлось без оплеухи, — прохрипел он, хлопая себя по груди. Кайя рассмеялась, а он сквозь кашель добавил: — Прости, но я сигареты терпеть не могу.

— Следует понимать, что их не терпит твоя жена.

— Пусть так, но в этом я с ней согласен.

— Она очень сильная женщина, да?

— Да.

Джеку было неприятно, что Кайя заговорила про Милли, он невольно ощетинился. Мерзкий вкус табачного дыма заполонил рот.

— Во-первых, должна тебе сказать, что я знаю про ребенка, — продолжала Кайя. — Знаю, что вы его потеряли. По твоей музыке поняла.

— Ты шутишь?

— «Песнь с черного экрана».

— Вот это да! Браво! Самое неудачное название в мире.

— Я даже плакала. Правда, пьеса мне понравилась не сразу, пришлось слушать много раз.

— С тех пор нам никак не удается зачать ребенка — почти наверняка вследствие той трагедии. Что-то… надломилось. В общем, шансов теперь мало.

— Ты в этом уверен?

— Таково мнение специалистов.

Его коробит, что она сочувственно обсуждает их с Милли глубоко личные дела, но ведь он рассказал о них сам, по собственной воле. Вдалеке заверещал малыш: требует чего-то, а ему не дают. Несмотря на расстояние, детский крик действует на нервы: в нем, как ни странно, слышится подлинное страдание. На миг вопли смолкли, потом разом возобновились, будто кто-то включил рубильник. А каково тем, кто рядом, подумал Джек, — полный кошмар. Он смахнул запутавшийся в волосах медно-рыжий лист.

— И не сказать, чтобы мы с женой оставили попытки, — проронил он и почувствовал, как загорелись кончики ушей.

— Понятно.

Выпятив губы, Кайя затянулась и тут же выпустила струю дыма. Солнце, пробиваясь сквозь листву, щедро осыпало золотом ее волосы. Очень длинные и такие легкие, что вздымаются даже под едва ощутимым ветерком. Наверно, если она разденется догола, они, как прежде, закроют ей груди.

Вся в мыльной пене…

— Наш сын… Его дефект был… — она смолкла, подыскивая слово, — спровоцирован.

Слово «наш» исполнено огромного смысла. Возможно, отец еще присутствует в их жизни.