— О Господи! Я даже Клаудии сказал: готов расцеловать тебе соски, если у нас за весь вечер ни разу не зайдет речь о самом неинтересном событии года.

— Неинтересном?

— В конечном счете, Джек, все это не имеет значения. Ну, взорвали несколько человек. Эка невидаль! Такое происходит беспрестанно. Оглянись на историю мира. Вся история — это склад старья.

— Вся история — это склад старья, — повторил Джек. — Здорово сказано. Правда, здорово. Надо запомнить.

— Или взглянем на доисторическую эпоху, — продолжал Роджер, явно польщенный словами Джека — видимо, они задели самую чувствительную часть его души, то есть все его существо. — Попытайся взглянуть на вещи широко, не чурайся обобщений. Знаешь, о чем я думаю, когда читаю преувеличенно трагический заголовок или смотрю новости по телевизору? О полном уничтожении жизни в Пермский период. Девяносто пять процентов всего живого было стерто с лица земли. Мы даже точно не знаем почему. Стерто, и все. Исследование окаменелостей и прочих дошедших до нас ископаемых ответа не дает.

— Когда это случилось?

— Двести-триста миллионов лет назад. Давненько. Девяноста пяти процентов — как не бывало.

— Очень давно. Только гении вроде тебя, Роджер, способны это осмыслить.

— Вот именно. — Лесть, видимо, подействовала, вызвала доверие. От вина на верхней губе Роджера остались бордовые усики. — Куда, черт возьми, подевалась твоя прекрасная жена? Она в самом деле прекрасна. С эстетической точки зрения. И с чувственной тоже. Да с любой.

— А с духовной?

— Да пошел ты со своей духовностью! — рявкнул Роджер.

Рикко, наконец, угомонился; Милли вернулась в сад вместе с Клаудией, и перед десертом началась дискуссия о материализованной энергии, то есть, объяснила Милли, энергии, необходимой для транспортировки любой продукции. В этом смысле, подчеркнула она, австралийское вино, которое они тут распивали, дорого обошлось окружающей среде.

— Какой смысл возить вино с другого конца света, когда у нас в Европе вина — целые озера?

— Это и называется торговля в интересах Содружества, — сказал Роджер. — К тому же французы пристойного вина уже не производят. У них даже еда испортилась. А у нас, черт возьми, есть из чего выбирать, и всё куда вкуснее.

— Чушь полная, эту лапшу по «ящику» вешают, а вы уши развесили; «Едим дома» и тому подобные передачи.

Сверкая золотыми серьгами в виде ячменных колосков, Милли принялась сыпать ужасающими сведениями, почерпнутыми из книги о британской пищевой промышленности. Джек не очень-то верил этим данным. Роджер, судя по его скептической мине, тоже. Клаудия ушла на кухню раскладывать по креманкам шербет.

Джек встал и направился на кухню, оставив Милли и Роджера продолжать спор.

— Боже мой! — воскликнула Клаудия. — А сейчас что они обсуждают?

Какой же у нее приятный итальянский акцент.

— Прелести английской еды, — ответил Джек. — Можно, я вам помогу?

— Не беспокойтесь, — сказала Клаудия.

А ведь она на десять с лишним лет моложе меня, с необъяснимой досадой подумал Джек. Как Роджер посмел жениться на ней? Миниатюрная, заманчиво тоненькая, Клаудия кажется еще не сложившимся человеком, она будто ищет прибежища в маловразумительном понятии «типичная итальянка», но стоит с ней заговорить, и впечатление это рассыпается в прах. В родном Милане она бы расцвела, стала решительней, а главное, избежала бы катастрофического брака с Роджером Гроув-Кэри.

Стоя возле нее и болтая про итальянскую кухню, Джек изумлялся самому себе — чутье, словно у опытного заговорщика, подсказывало ему: Клаудия понимает, что он догадывается, с каким удовольствием она прямо сейчас сбежала бы с Джеком Миддлтоном. Он, конечно, выпил лишнего, хотя австралийское винцо, выставленное Роджером, сильно отдает дубовой бочкой и вдобавок оставляет во рту привкус, напоминающий креозот. Какие у Клаудии длиннющие черные ресницы, а родинка на нижней губке похожа на специально воткнутую пуссету.

Его тянет пофлиртовать с Клаудией, она так мило хихикает над его шутками.

Добавляя к персиковому шербету манговый, она сказала, что для нее большое удовольствие поговорить со взрослым человеком. Джек догадался, что шербет — самый изысканный десерт, какой только можно найти на полках ближайшего супермаркета «Уэйтроуз». Посадив сынишку в прогулочную коляску, Клаудия может дойти туда за считаные минуты. Вот к чему свелась теперь ее жизнь. И его собственная не лучше. А сейчас, похоже, все идет в замедленном темпе, анданте, будто он накурился травки. Где-то в самой глубине души проклевываются волнение и страх. Они угнездились там с той поры, когда он понял, что его эстонская интрижка не похоронена в прошлом. Слово «интрижка», крайне неуместное, возникло не случайно; в ушах явственно звучал голос Эдварда Кокрина, манерно тянущего: ин-трииж-каа. Интрижка, мысленно повторял Джек. Интрижка, интрижка, интрижка.

— Рикко невероятно мил, — сказал он и пожалел, что толком не знает итальянского.

Из сада доносится оживленный тенорок Роджера, флиртующего с Милли. От Клаудии пахнет дымом и маслом, которым протирают младенцев. Опершись локтями на разделочный стол за спиной, он глядел на простенькое платье и представлял себе ее маленькое гибкое тело; ему было так покойно рядом с ней…

— Очень уж подвижный, — сказала Клаудия.

— По музыке скучаете? — непроизвольно спросил он.

Клаудия решительно замотала головой и рассмеялась:

— Нет, абсолютно!

Ее ответ почему-то разочаровал Джека.

— А у вас дочка, да? — спросила Клаудия, убирая в морозильник коробки с шербетом; у ее лица заклубился белый пар.

— Гм… нет.

Клаудия удивленно посмотрела на него:

— А Роджер говорит, у вас пятилетняя дочка.

— Его сведения неверны. На данный моменту нас вообще нет детей. И никогда не было. Собственно, пять лет назад мы потеряли ребенка. Он родился мертвым. Мальчик. Его звали Макс.

Прикрыв ладошкой рот, Клаудия часто-часто заморгала ресницами:

— Господи Боже, наверно, он имел в виду кого-то еще.

— У него же куча бывших учеников, — сказал Джек, подавляя досаду и кроющуюся под нею боль; он вызывающе откинул плечи, будто кто-то посмел усомниться в его мужественности. — Все в порядке. Может, я пока отнесу шербет? Пускай они пошвыряют его друг в друга?

Клаудия засмеялась и сжала ему руку повыше запястья — совершенно не английский жест. Ночью Джек воображал, как стягивает с нее прямо там, в кухне, трусики и вылизывает ее интимные местечки как порцию шербета, а она лишь едва слышно вздыхает. На самом деле они понесли креманки с шербетом в сад. Прикосновение ее холодных пальчиков запомнится мне навсегда, думал Джек, усаживаясь за стол. Рука у нее ледяная от шербета и морозильника. Обычно она наверняка очень теплая.

Они с Милли уже стояли в дверях, как вдруг Роджер сказал:

— Приглашаем вас на крестины, потом уточним, когда именно.

Джек удивленно вскинул брови: ненависть Роджера Гроув-Кэри к композиторам вроде Пярта и Бриттена отчасти объяснялась его воинствующим атеизмом. Одно из его наиболее известных (а ныне совершенно забытых) произведений называлось: Бог сильно не в духе, потому что в него больше никто не верит; о, как это грустно! Оно было посвящено Джону Кейджу[81] и исполнялось на синтезаторе «Poly-800» фирмы «Корг».

— Это идея Клаудии, — тут же ввернул Роджер.

Клаудия уже попрощалась с гостями и побежала на странное побрякивание звонка в детской.

— Молодец Клаудия, — похвалила Милли.

— Видимо, она обладает даром убеждения, — заметил Джек.

— Я буду лишь выполнять ритуал — ради нее, — сказал Роджер. Его отвратительная злобность перешла в иную, более мягкую стадию опьянения — он совсем обессилел, в лице ни кровинки. — Мне все равно. Просто наплевать.

— Зато ей будет приятно, — сказала Милли. — Придем обязательно.