— По-моему, Клаудия тоже проголодалась, — вступила в разговор Милли, смягчая свою резкость улыбкой.

— Да она целыми днями бездельничает, — заявил Роджер, не переставая обгладывать ребрышко.

Милли рассмеялась:

— Ну да, конечно, как все мамы очень подвижных детей. А помимо готового барбекю, готовые подгузники у вас имеются?

Джек понял, что Милли тоже перебрала спиртного. Шпильку она отпустила не самую удачную.

— Естественно, — усмехнулся Роджер. — Помню, раньше на них шла полотенечная ткань; в ту пору, однако, подгузники не выбрасывали — их без конца стирали и сушили. Куча работы. А сегодня выбросил и забыл. Плевое дело.

Качая Рикко на колене, Клаудия пыталась одновременно съесть кусочек-другой мяса, но сынишка ловко перехватывал ее вилку.

— Дай его мне, — сказала Милли. — Боже, до чего хорош!

— Вы у нас гостья, — возразил Роджер. — С чудными янтарными очами. Это исключено.

Милли уже час пожирала Рикко глазами. И Джек знал, что творится в ее душе. Время от времени оба они впадают в умиление при виде младенцев или только начавших ходить малышей. Но им приходится себя сдерживать: в Англии не принято ворковать с детьми на публике. А Джек и Милли каждый раз дивятся: неужели такие очаровательные создания родились на свет от столь неказистых, безобразных или занудливых родителей? Порою их гложет обида на судьбу; тогда чужие дети только раздражают, вызывая не умиление, а совсем другое чувство, весьма похожее на злобу. Это же ненормально.

— Клаудия, неси его наверх, в детскую. Нескладеха, не умеет обращаться с детьми.

Повисло неловкое молчание. Клаудия утерла Рикко рот и отнесла в дом. Сквозь распахнутые в сад стеклянные двери доносились ее размеренные шаги, особенно громкие, оттого что полы в доме Гроув-Кэри ничем не застелены. Жилище отделано в минималистском стиле: лакированный пол из древесины твердых пород и белая, цвета кости, мебель, по большей части из меламина. Никаких штор, поскольку Роджер убежден: чем больше света, тем лучше. Он давно сообщил Джеку, что соседи напротив имеют полную возможность наблюдать по ночам их с женой сексуальную жизнь. Никаких жалоб не поступало. На меламиновой мебели уже появились сколы. Ничто не устаревает так быстро, как авангардистские произведения, подумал Джек. В доме почему-то слегка пахло камедью.

Милли подлила себе вина, прибывшего из Австралии.

— Ненавижу, когда меня торопятся вытолкать совсем не в ту страну, — пробурчал Роджер.

— Что, простите?

— А?

Он недоуменно глянул на них, будто не мог взять в толк, зачем они тут. Может быть, у Роджера серьезное психическое заболевание, вроде Альцгеймера, подумал Джек и почувствовал, что краснеет.

— Нет, правда, — продолжал Роджер. — Каждый день возникает масса возможностей, и либо ты сам выбираешь, либо выбирают за тебя. Сейчас я не хочу менять страну пребывания. Выпьем за Арво Перда. И за Эстонию — сексуальный центр мира.

Он выпил, Джек пить не стал. Милли на тост не отреагировала, но тоже выпила. Джеку очень хотелось срезать Роджера какой-нибудь остроумной фразой, но от злости ничего подходящего в голову не приходило. Как ни странно, слова Роджера об Эстонии его глубоко задели. Наверно потому, что ему представилась Кайя, удрученно глядящая на перегруженную транспортом кольцевую дорогу; потом появилась другая, расплывчатая картинка: Кайя раздевается перед пожилым толстяком, с вожделением разглядывающим ее.

Где ты это вычитал, Роджер? В газете «Сан»?

Я и не знал, Роджер, что ты читаешь «Сан».

Джек был взбешен, кровь стучала в ушах; он уже открыл рот, чтобы высказать все, что накипело, но услышал голос жены:

— Это в самом деле сексуальный центр мира?

— Само собой, ведь шлюхи там кишмя кишат, — заявил Роджер; глаза его под густыми седыми бровями вызывающе посверкивали. — А еще в Белоруссии или как ее там. Пятьдесят процентов баб, если они не подверглись облучению, — проститутки. И даже если облучились. Чернобыль помните?

Из окон верхнего этажа донеслись приглушенные вопли. Милли подняла глаза.

— Что ты несешь, Роджер? — не выдержал Джек. — Ты меня сегодня достал.

— Чего? А ты там был и знать ничего не знал?

— Да, я в Эстонии был…

— Девочки там аппетитные, верно? Наша очаровашка Милли даже забеспокоилась.

— Ты — заядлый читатель «Сан», верно, Роджер? — глухо проговорил Джек. Его била дрожь, лицо горело.

— В солидных газетах тоже писали, что на родине Арво Перда бушует СПИД. Перда там, конечно, не поминали ни словом, это уж я от себя добавил. А тогда я сразу подумал о командире бригады Перда, то есть о Джеке Миддлтоне, который в свое время сочинял интересную музыку.

— Большое спасибо, Роджер.

Джек вдруг почувствовал что-то вроде изжоги.

— Пойду посмотрю, не надо ли помочь, — сказала Милли, вставая со стула.

— Что ж, ступайте, — отозвался Роджер, когда она уже поднималась по лестнице. — Она абсолютно не умеет обращаться с ребенком, — яростно заключил он.

До этой минуты Джеку и в голову не приходило, что Роджер Гроув-Кэри — законченный алкоголик.

— Что? — вдруг спросил Роджер.

— Я ничего не сказал, — ответил Джек.

— Онемел, что ли? Знаю, знаю, в чем тут дело. Перебираешь в уме разные идейки. Тишина, потом резкое звяканье колокольчиков и, конечно, эти долбаные трезвучия в ля-миноре. — Не обращая внимания на пустые бокалы гостей, он подлил вина себе. — После отъезда в Гаагу ты не сочинил ничего пристойного. С тем же успехом можешь взять из гардероба пустые вешалки и побрякать ими. Эффект тот же. Но не столь оригинально.

Почему-то Джек чувствовал себя опустошенным. Учителя ведь не родители, на учителя не очень-то поорешь. А слова Роджера об Эстонии задели его больнее, чем ироничные замечания о музыке Джека. Он же отлично понимает, что годы назад Роджер подрезал ему крылья своим академизмом: музыкальные озарения молодого Миддлтона стали восприниматься как никчемный продукт его жалкого социального статуса. И все равно, чувство было такое, что из легких откачали воздух.

— Значит, мне всего лишь нужно обзавестись косматой бородой, — заметил Джек, припомнив колкую насмешку над Пяртом, появившуюся в одной из солидных газет того времени. Он даже послал тогда в редакцию возмущенное письмо, о чем позже пожалел, хотя письмо так и не было опубликовано.

— Очень верно, очень верно, — отозвался Роджер, явно сбитый с толку. — Положить тебе еще ребрышек? А сосиску? И салату к ней? А это — привет от итальянской кухни, от Клаудии.

Он выловил из вазы с салатом крошечный кубик сыра фета и бросил в свой разинутый рот. Джек похлопал себя по животу:

— Нет, Роджер, спасибо. Сыт.

Их глаза встретились. Несмотря ни на что, Джек ощутил прежнюю близость со своим престарелым учителем, и это чувство отразилось в его взгляде. Несмотря на попытку возродиться в новом браке, Роджер Гроув-Кэри превратился в развалину с жуткими мешками под глазами. А ведь он, как и Джек, слыл когда-то «самым многообещающим молодым композитором Англии». Вместе с Корнелиусом Кардью он примкнул к маоистам — правда, очень ненадолго, — но малоприятные последствия ощущаются до сих пор. Сам Джек никогда не увлекался маоизмом, да и ничем другим: его поколение, запуганное правлением Маргарет Тэтчер, польстилось на бабло. Внезапно Джек живо вспомнил, как в таллиннском зоопарке крысы пожирали обед снежного барса. С чего вдруг в памяти всплыла именно эта картина? Почему не Кайя в кафе «Майолика» или на острове, где в сумерках из камышей взлетали, вытянув длинные шеи, журавли? Ощущение ее ладони в своей руке. Запах ее волос. И накаленных сосновых досок в сауне. Скользкая, как у тюленя, кожа.

— Признайся, Джек.

— Признаться? В чем, Роджер?

— Что ты тоже накололся, в точности, как я. А? Признайся. Тебе не хватило твердости. Ты в любую минуту был готов все переиграть как надо. Девчачье свойство.

Джек покачал головой:

— Я же не фундаменталист, Роджер. Это фундаменталисты взрывают поезда и автобусы.