Слава о нем ходила по Москве, и практики хоть отбавляй, но от визитаций вне Рогожи этот оригинальнейший врач уклонялся, заявляя с откровенным цинизмом:

– Приношу пользу только купцам и духовенству, да-с. Пациент прочего телосложения от моих лекарств должен околеть. Да-с!

Но купечество Богословского обожало, потому что хоть и университетский, а не гордый. Другого врача пригласи полечить от «дурного глаза» или «выгонять утень» – он обидится и на смех поднимет. А Богословскому можно было даже сообщить, что больному «сполох выливали»: ничего, под рюмочку примет с самой серьезной рожей, поймет и даже похвалит. Уж на что родитель, Тимофей Саввич, деловит и обстоятелен, а тоже попросил сынка: «Приведи вашего Богословского. Меня самого об этом просит владимирский рыбник Окулин». Родителю не откажешь – позвал.

Рыбника скрючило острым мышечным ревматизмом. Хорошо покушавший эскулап вместе с домашними стал судить-рядить – и не нашел ничего лучшего, как положить его под медведя… А поскольку медведи на Владимирщине уже поизвелись, послали срочных гонцов в Нижегородскую губернию. Все это время Богословский пировал вместе с рыбником, который стоном стонал, и рюмку ко рту ему слуга подносил. Ожил, когда ему медведь в лицо рявкнул…

Когда Савва в университете рассказывал про это, ученые эскулапы вроде Антоши Чехонте смеялись:

– Не может быть! Ведь медведь мог его сломать.

– Окулина-то? – в свою очередь хохотал Савва. – Это еще бабушка надвое сказала. Вы бы его видели! Тут кто кого сломает: медведь рыбника – или рыбник медведя. Сам не видал, но рассказывали: они с медведем на равных боролись… пока Окулин в пляс не пошел!

Савва слонялся по лестницам, ученый эскулап в обратном порядке пробежал. Уже с веселым лицом. Савва с понятием крикнул ему:

– Решили-таки послать за медведем!

– Решили! Тороплюсь, Савва…

Теперь вниз его унесло. И Амфи куда-то подевался – никак на обед к Суворину! Лутошились тут возле него всякие-разные, но ведь скука-то университетская. «Здрасьте» да «здрасьте», а толку что? Пустые, чаще всего и подобострастные, поклоны. Раскланялся, тоже куда-то торопясь, граф Сергей – и совсем не по-графски запрыгал по ступеням. Эк им неймется! Хоть и Толстой – а не толстый же!

От нечего делать Савва спустился на морозные ступеньки. Здесь всегда ошивалась студенческая голытьба. Особенно первокурсная. Сегодня еще ничего, и мороза-то совсем нет, но все же… Он распахнул бобровую шубу и по-приятельски присел рядом. Студиоз был в шинельке и потому подложил под себя выброшенный швейцарами входной коврик. Вот на нем и подрабатывает. Из поповской многодетной семьи, а кормиться-то надо. Тоже с дуру на химический факультет занесло, но для клиентов он был правовед – так больше доверия. Здесь на ступеньках еще торчало двое – конкуренты! Читают письма неграмотным мещанам с ближних улиц, пишут прошения, советы даже дают. За гроши, а все же за день набирается на похлебку. Этот, Алешка, дошлый, удачливее других. Он знает, кто из какого уезда и даже из какой деревни, где родители, какой муж, какая жена, сколько ребятишек, кто у кого в любовниках, у кого какая свекровь или там теща. У Алешки и отец-то, кажется, лишился прихода из-за пьянки, мать-поповна от всего этого стала истеричкой, теперь негласный бордельчик держит – не заскучаешь дома-то…

– Пойдем, Алеша, со мной, погуляем.

Случалось, и раньше приглашал. Уличный писарь с радостью отпустил очередного клиента и двинулся за ним.

В распахнутой шубе Савва шагал широко, безбоязненно расталкивая прохожих. Бедный студиоз пер за ним следом. Савве хотелось уйти подальше от университета, чтобы отвязаться от знакомых. Вот Пречистенка, Остоженка – шумят так, что небеса раскалываются. Тротуары, за праздники не убранные, превратились в снежное месиво. Но толпы людей весело прут вверх, как ни странно – от храма Христа Спасителя к Девичьему Полю. Те, кто шел против течения, чувствовали себя неловко и устали уступать дорогу сотням встречных-поперечных, опасливо сворачивали в переулки, чтоб не затоптали.

Савва опомниться не успел, как поток подхватил его вместе с Алешкой, потащил и бросил в пестрое, пыхтящее море, над которым колыхались качели, пестрели вывески балаганов, разноцветные флаги, связки веселых шаров. Где-то пищало, визжало, скрипело, хохотали медные оркестры. Гудели и сипели шарманки. Валдайские колокольцы зазывали в балаганы. Выл в тире искусственный лев, пораженный пулей. Тяжело грохотали тележки на американских горках. Из дымящегося рта рыжего мужика несся протодьяконский рев:

– Представление начинается! Распиливание девы, воскрешение трупа!

Для москвичей в такой великий праздник не побывать в балаганах – все равно что и не жить. Ведь зазывали так заманчиво:

– Неподражаемая Амалия Марс, одобряемая в обоих полушариях, имеет похвальный диплом от самого Александра Дюма! Убедитесь: перекусывает железную проволоку! Особая доплата за место – десять копеек с персоны, дети и нижние чины платят половину!

Савву опять разобрало веселье:

– Алешка, а мы с тобой – верхние или нижние?

Алешка был свойский студиоз, знал, что сказать:

– Мы просто голодные.

– Ай, верно! – согласился Савва, шубой разметая толпу и вваливаясь в какой-то обжорный балаган.

Тут знали толк в бобровых шубах – навстречу бросились сразу двое половых:

– Чего изволите, господа хорошие?

– Накормить моего спутника до отвала, а мне пива, если не совсем дрянное.

– Как можно, гость желанный! – Сам хозяин выскочил, а через минуту и пару полбутылок принес, которые и держал-то, видимо, для таких посетителей.

Савва внимательно осмотрел бутылки, прежде чем кивнул:

– Открывай.

Но дожидаться, пока накормит Алешку, было нудно. Пахло тут чем-то кислым и грязным. Да и бокалы, которые принес хозяин, были подозрительны. Он и одну бутылку не допил, все тем же кивком подозвал хозяина:

– Возьми вперед, а я подышу на воздухе. – И уже Алешке: – Не торопись, за твой обед заплачено. – Он еще по плечу его похлопал, чтобы хозяин видел и не обидел голодного беднягу.

Куда дальше? К лошадям разве…

За балаганами было широкое пространство, огороженное канатами. Там совершалось великое московское таинство, называемое праздничным катаньем. Разумеется, на чужих лошадях Савва не катался, но почему бы не поглазеть? Уморительное зрелище! Медленным шагом тащатся вокруг Девичьего Поля, брызгая грязным снегом на седоков и зрителей, самые шикарные и нарядные сани, наполненные самыми шикарными московскими господами. Лошади под синими сетками. Морды рысаков в этой карусели упираются в затылки передних седоков, а сами седоки, хоть с передних, хоть с задних саней, невозмутимо созерцают широкие спины кучеров, заслоняющих от них Вселенную. Обряд меланхолического кружения в замкнутом кольце, в центре которого торчит конный жандарм, – то-то скульптура! Лица глупые, в глазах скука…

И вдруг на этом грязном, истоптанном снегу летнее, рыжекудрое солнце просияло!

Савва протер глаза: не может быть! Агнесса: ее-то сюда зачем занесло?

Зимняя шапочка скинута, волосы пушатся на ветру, и он тут-то и заметил: все глазеют не на лошадей, а на нее. Надо было прекращать это зрелище.

Не обращая внимания на свирепый взгляд человекоподобной полицейской статуи, он подскочил к саням и на бегу подхватил Агнессу на руки.

– Ах! – мило вскрикнула она.

– Ахти его! – зароптала толпа, лишенная такого зрелища.

Казалось, разорвут от зависти. Но купеческий вид похитителя и его дорогущей распахнутой шубы разодрали человеческий круг надвое. Он уносил добычу, назло зевакам целуя на ходу. Агнесса не отбивалась, только и спрашивала:

– Савва… Савва… Что ты делаешь?

– Целую, – вполне резонно отвечал он, все-таки ускоряя шаг.

Тут много всякого народу шаталось. Несмотря на его самоуверенность, могли и взашей дать. Опустил он добычу на свои ножки-сапожки лишь за кругом Девичьего Поля. Как раз и лихач подлетел.