Гердер прежде всего показывает, что единого, неизменного вкуса не было и не может быть. Каждый человек — сын своего народа, а эстетические представления народа определяются совокупностью условий его жизни. «Спорить с влюбленным негром об идеале красоты, с турком — о ценности итальянской музыки, с китайцем — об европейских церемониях значило бы попросту терять время и силы» (7, стр. 175). Стремясь подчеркнуть своеобразие культуры того или иного народа, Гердер, конечно, впадает в преувеличение. Однако его мысли о национальной, исторической обусловленности эстетических представлений ценны и плодотворны. К тому же Гердер далек здесь от релятивизма; национальный вкус для него вполне четкая категория.

Носитель национального вкуса — народ; в иной бедной хижине больше вкуса, чем в роскошном дворце. Вкус проявляется не только в так называемых изящных искусствах, но буквально во всем, в любом предмете деятельности человека. Вкус воспитывается и развивается.

Воспитатели вкуса — художник и критик. В анализе художественного произведения недопустимы произвольные, субъективные оценки. Гердер придавал большое значение научно обоснованному разбору произведений искусства. Справедливая оценка, подчеркивал он, может быть дана только в том случае, когда известно, что было раньше сделано в данной области. Науки и искусства требуют такого судьи, который, обладая необходимыми знаниями, мог бы беспристрастно высказывать свое мнение. Только подлинный знаток, мастер имеет право голоса, дилетант, недоучка должен молчать. Перед большим талантом критика должна склоняться, даже его ошибки требуют к себе уважения. Мелкая душа видит только недостатки, вдумчивый критик замечает новое, прекрасное, доброе. Право на порицание дается только тому, кто может указать путь к устранению ошибок.

Один из историков культуры XIX в. пришел к выводу, что учение Гегеля «является не чем иным, как переложением доктрины Гердера на язык метафизики» (15, стр. 74). Это заявление звучит парадоксально, тем более что сам Гегель никогда не называл Гердера в числе своих учителей и, судя по тому, что в своих «Лекциях по истории философии» не посвятил ему ни строчки, вообще не считал его мыслителем, достойным внимания, и тем не менее знакомство с творчеством обоих философов убеждает в их несомненной идейной близости.

Гегель воспринял от Гердера, обогатив новым содержанием, идею всеобщего развития, взгляд на общество как на единое органическое целое, идею исторической необходимости, понимание связи идеологических форм с практической деятельностью. Преемственность здесь налицо, и несправедливое отношение Гегеля к имени своего предшественника можно объяснить лишь какими-либо привходящими мотивами. Гегель, видимо, считал Гердера устаревшим писателем. Это было вызвано оппозицией последнего к философии Канта и Фихте, этому способствовала богословско-моралистическая фразеология и эмоциональная окраска многих сочинений Гердера, совершенно чуждые Гегелю и его направлению. Диалектические идеи у Гердера еще не потеряли следы чувственной конкретности; возможно, что великому идеалисту, набросавшему схему развития чистой мысли от Канта через Фихте и Шеллинга к своей собственной философии, претила мысль, что его диалектика в определенной степени обязана своим происхождением философии, столь отягощенной земным, конкретным содержанием.

Гораздо более теплый прием встретило идейное наследие Гердера в среде материалистов. Гёте всегда помнил, чем был обязан Гердеру. С благодарностью вспоминал о нем Форстер. Узы тесной дружбы связывали с ним Эйнзиделя и Кнебеля. Фейербах в числе своих учителей называл Гердера, «этого жреца и пророка человечества» (24, т. 1, стр. 385). Гердер не был материалистом, но его идеи оказали плодотворное влияние на ряд материалистических учений не только в Германии, но и за ее пределами[19]. Последнее мы покажем на примере Радищева.

Гердер и Радищев — тема не новая, хотя ее нельзя считать освещенной в достаточной степени. Радищеву близок историзм Гердера, его интерес к культуре всех народов, ненависть к тирании, гуманистические убеждения. В России Радищев был первооткрывателем народного творчества, но своим интересом к фольклору в известной мере он обязан Гердеру. Фольклорные мотивы «Путешествия из Петербурга в Москву» созвучны Гердеру, но Радищев идет дальше немецкого просветителя в оценке творческих сил народа, призывая его к революции.

Гердер в центре внимания Радищева и в его основной философской работе — трактате «О человеке, его смертности и бессмертии». Трактат этот до сих пор остается загадкой для исследователей: в книге как бы присутствуют две взаимоисключающие точки зрения, и не так просто сказать, какой из них отдает предпочтение автор. Первые две части трактата содержат убедительное опровержение бессмертия души, в двух последних его частях доказывается прямо противоположный тезис.

Если следовать внешней логике книги, то надо признать автора идеалистом, сторонником религиозного взгляда. Именно такие оценки Радищева можно встретить в работах буржуазных историков. Но уже Пушкин тонко подметил, что Радищев охотнее излагает, чем опровергает, доводы атеизма. Допустить, что трактат представляет собой конспективное изложение чужих точек зрения, реферат о прочитанных книгах, значило бы не понять глубины произведения Радищева, не почувствовать страсти, которой оно исполнено.

Остается одна возможность — увидеть в книге единую, пусть непоследовательную, но все же целеустремленную логику изложения материалистических воззрений. Этот взгляд на трактат Радищева давно получил права гражданства в советской литературе. При этом содержащиеся в книге декларации в пользу идеализма объясняются либо противоречивостью убеждений Радищева, либо цензурными соображениями, стремлением замаскировать свои воззрения. Мы не беремся судить, какое из двух допущений является истинным. Возможно и нечто третье: трактат при опубликовании подвергся искажению. Он был напечатан посмертно, а подобные издания литературного наследства революционных мыслителей в то время нередко преследовали цели реабилитации последних в глазах правящих кругов. Тереза Форстер, например, публикуя переписку своего мужа-якобинца, не только делала купюры, но заменяла одни выражения другими. Возможно, что подобная, а может быть, и даже более решительная «работа» была проделана над трактатом Радищева. К сожалению, рукопись трактата не сохранилась, а без нее невозможно сделать какие-либо определенные выводы в этом отношении.

К тому же анализ трактата Радищева не является нашей задачей. Опираясь на знакомство с творчеством Гердера, мы хотим лишь выдвинуть дополнительные аргументы в пользу того взгляда, что в содержании трактата, несмотря на бросающиеся в глаза противоречия, имеется единая внутренняя логика. Дело заключается в том, что во всех четырех его книгах мысль Радищева в какой-то мере как бы следует за Гердером, рассматривая поставленные им проблемы, обдумывая выдвинутые им идеи, развивая и углубляя их.

Гердеровские мотивы в трактате «О человеке…» отмечались уже в работах И. Лапшина и К. Биттнера. Но оба эти автора, считая, что как Гердер, так и Радищев являются идеалистами, не могли охватить проблему во всей ее полноте. Лапшин сопоставлял с произведениями Гердера лишь третью и четвертую книги трактата; Биттнер увидел отзвук гердеровских идей и в первой книге, но решительно отказывался от того, чтобы найти что-либо общее с Гердером во второй книге, проникнутой духом «динамического материализма» и исполненной стремления к «четкому» определению исходных понятий. Биттнер отмечал здесь близость позиции Радищева к работам Пристли и заявлял, что вторая книга «вряд ли что-либо даст для темы Гердер и Радищев, так как ни динамический материализм, ни четкое разграничение понятий не были делом Гердера. Не удивительно поэтому, что во второй книге мы не можем найти никаких моментов соприкосновения с Гердером» (28, стр. 35).