Неподалеку следом за Митькой Самарой в окружении семьи шел улыбающийся, сам не верящий происходящему Никита Кузнецов, шею которого обвила ручонками старшенькая Малаша. Параня во все глаза разглядывала статного мужа, прижимала к груди маленькую еще Маремьянку, а слева от отца, стараясь казаться солидным, важно шагал с широким от радости ртом сын Степашка.
Расставаясь на углу, Митька обернулся, махнул рукой Никите, подмигнул и озорно крикнул:
— Легкого тебе пару, сосед! Смотри, чтоб Параня на радости и с великого нетерпения до смерти не заобнимала! Бабьи руки, брат Никита, пострашнее калмыцкого аркана, саблей не отсечешь!
Никита засмеялся, Параня, пыхнув румянцем на полных щеках от намека, отмахнулась от озорного Митьки:
— Что ж это — до смерти! Чать он у меня разъединственный, его жалчее себя. Вишь, как его басурманская пуля поранила в прошлый раз? Малость не до смерти стрельнули, нехристи! Должно, Господь спас да мои молитвы…
А вечером, когда отговорили о своем, когда узнали о загадочной и дикой по жестокости гибели Аннушки Хомутовой, не сговариваясь, сошлись десятка два самых близких сотнику стрельцов на его пустом подворье. Из сенец вышла убитая горем сухонькая Авдотья, теща Михаила. Где он сам — никто в толк взять не мог! Неужто с горя куда забежал? Да нет, сказала заплаканная Авдотья, он еще и вовсе к дому не являлся.
Ивашка Чуносов, медлительный, расхаживая у крыльца на кривых ногах, задумчиво поскреб ногтями затылок под высокой стрелецкой шапкой, развел руками:
— Я уже раз пять спосылал сюда своего сорванца Алешку, а хозяина все нет да нет!
Никита Кузнецов жесткими пальцами вдруг крепко стиснул руку Митьки Самары, сказал с явным замешательством:
— Стойте-ка, братцы! Да ведь когда мы со стругов сошли, к сотнику подошел ротмистр Воронов! Кажись, он позвал его к воеводе для доклада…
— Точно! — вспомнил и Ивашка Чуносов. — При мне было! Михаил еще пошутил, что и на купола не дали перекреститься…
— Так что же, выходит, он у воеводы? Ну и дела-а лихие, братцы, скажу я вам, мне это весьма не по нутру! Что-то тут негоже случилось… Нас упреждал беречься воеводских подслухов, а сам в капкане!
— Да уж куда бы хуже ваши дела, стрельцы! Сотники неведомо где сгинули, да и живы ли, а вы как тараканы по баням да по углам расползлись! — Этот голос словно с неба упал, злой и громкий, от которого все невольно вздрогнули: темень кругом, забор, над головами тучи.
Никита, которому голос показался вроде бы знакомым, нетерпеливо отозвался:
— Выдь в круг! Чего, как тать, из тьмы черное лихо нам вещаешь! Коли друг, иди ближе, а если вражина воеводская… — Он сухо щелкнул взведенным курком пистоля.
— Не балуй пулями, Никита. — От забора отделился высокого роста человек, подвижный, в стрелецком кафтане, сабля на боку длинная, по росту стрельцу, напомнила Никите кизылбашскую адамашку. Сняв шапку, человек всем низко поклонился, спросил:
— Неужто так облик мой переменился, что не враз признаете, братцы? Вот диво…
Никита шагнул встречь гостю, взял его за локоть, повернул к свету от выглянувшей из-за тучи луны. Увидел сухощавое чернобородое лицо с казацкими усами и знакомый орлиного профиля нос. Темные глаза смотрели с дерзким вызовом, на лбу три черточки-шрама…
— Игнашка! Братцы, не может быть! Митька, поглядь на твоего крестника, воеводского колодника Волкодава! Ишь, усы вниз опустил, так и не враз во тьме признаешь. О твоих делах в Саратове мы хорошо наслышаны, — притишил голос, спросил: — И вправду ты в город привез прелестное письмо от атамана Разина? Неужто и в Самаре от атамана с тем же письмом? — Никита присунулся вплотную к улыбающемуся Игнату Говорухину.
— Да, стрельцы! Послан я от батьки атамана, как зовут его донские казаки в передовом его отряде, где за походного атамана Ромашка Тимофеев, которого ты, Никита, помнишь, наверное? — И Говорухин тихо рассмеялся, видя, как у Никиты взметнулись брови под шапку, — еще бы ему не помнить своего спасителя из кизылбашского плена! — И не один я приехал в город, а с иными атамановыми людьми собрать вести о городе, с вами потолковать.
Стрельцы возбужденно заговорили между собой, Митька Самара, подойдя поближе к Игнату Говорухину, улыбнулся старому знакомцу с понятной радостью: неспроста объявился Волкодав! Быть в Самаре скорой драке, всем памятен давний разговор Говорухина с воеводой Алфимовым у паперти собора!
— Где же теперь Ромашка Тимофеев? — уточнил Митька Самара, словно что-то уже прикидывая про себя.
— Ниже Самары встал, дает людям роздых — гнались за стрелецким головой Давыдовым до самых переволок на Волге, едва настигли. Кто был при нем и супротивничал, побили, иных похватали. А сам голова, похоже, ушел в Синбирск, не опознали среди взятых. Ну так что, стрельцы, войдем в избу, покудова сотника нет, да прочтем письмо Степана Тимофеевича? Потом и поразмыслим, что да как творить будем?
С молчаливого дозволения Авдотьи вошли в избу с закрытыми ставнями, засветили свечку. Никита ради бережения оставил Ивана Неляя и четверых стрельцов на подворье, наказав крикнуть сполох, случись явиться кому незвано.
— Кто, не сказавшись, с доглядом сунется, глушите и волоките в дом для спроса, — добавил Ивашка Чуносов, вспомнив, как сам пытался изловить на этом же подворье убийцу Аннушки.
— Это уж точно, — негромко сказал Митька Самара, — ежели наших сотников побрал воевода, то и за нами своих ярыжек непременно снарядил доглядывать. Глядите, чтоб не накрыли нечаянно…
Когда сели к столу, Игнат Говорухин вынул из потайного места — голенища сапога с тайным прорезом под заворотом — туго сложенный лист, развернул: это было то же письмо, какое саратовский воевода читал стрелецким командирам. Когда Игнат дошел до слов: «А вы бы в своих городах воевод да с ними приказных собак побивали. А стрельцам всех начальных людей — голов и сотников — вешать да между себя кого похотят обирать атаманами. Да и посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов, кто люб, и жить по-казацки», — опустили головы стрельцы, призадумались. Никита заговорил первым:
— Думается мне, что в атаманы лучше нашего сотника Хомутова и выбирать некого. Он с нами заедино встанет!
— Да и сотник Пастухов от своих стрельцов не отвернется, — зыркнув из-под нависшего бугристого лба глубоко посаженными глазами, высказал догадку пятидесятник Федька Перемыслов. — А ведь и наш сотник, братцы, от воеводы не вышел! Я только что был в его избе, там два его сына и женка, как сычи, сидят нахохленные: какая радость, коль родитель пропал! Ходил старшой Иван к приказной избе, а тамошние караульные рейтары Данилки Воронова сказали, что ваш-де родитель все еще у воеводы на беседе о делах понизовых… С тем Ивашка и отошел прочь.
— Ночь давно на дворе, какая такая беседа беспрестанная, — проворчал Митька Самара. — И глупому понятно: похватал их воевода по злому навету.
— Что же делать, стрельцы? — Еремка Потапов, ссутулив крупные плечи, мял в руках снятую шапку. — Надобно искать сотников, чтоб не было поздно опосля. — В своем городе и у робкого Еремки смелости прибавилось, да и жаль добрых командиров!
Ивашка Чуносов вскочил с лавки, засуетился надевать шапку.
— Пошлем кого-нибудь на дом к дьяку приказной избы Брылеву с подношением. Он-то знает все, что творится у воеводы. Я могу сходить с кем ни то.
Никита, тоже вставая на ноги, напомнил:
— Ворота кремля по приказу воеводы Алфимова на ночь закрывают теперь, пройти не дозволит рейтарская стража, она только своего маэра слушает.
— Ну тогда подьячий Ивашка Волков живет в городе! — хлопнул шапкой по колену Митька Самара. — Давайте к нему торкнемся в дом!
— Подьячего кто-то прикончил неведомо из-за чего, — пояснил огорошенным стрельцам пушкарь Чуносов. — Вслед за убийством Аннушки Хомутовой, после нападения калмыков на город. В овраге за Вознесенской слободой нашли его труп… Допытаться можно, пожалуй, у стрелецкого пятисотенного дьячка Мишки Урватова. Но дьячок любит поднос со хмельным питьем, да не простого пива, а крепкого вина.
