— Да что же это? — У Парани вскинулись брови вверх. — Неужто и государь с того кофия тако же стрекача задает по своим палатам? Матерь Божья, зачем Руси срамота такая?

Михаил и Никита, а за ними, не сумев сдержаться, и Луша, представив себе, как великий государь в меховых или парчовых одеждах носится по золотым палатам, так заразительно засмеялись, что и Параня, шутливо махнув на них рукой, тоже не сдержалась от смеха…

После ужина, когда убрали посуду, Кузнецовы засобирались домой, но Луша их задержала, сказав таинственно:

— Надобно, Параня, наших соколиков в дорогу-то ратную подготовить со всей бережностью… — и достала из-за иконостаса знакомый Никите узелок.

«Точно, — уверовал он, едва Луша поставила тот узелок из шелковой цветастой материи на стол. — Там у Луши разные коренья для заговоров». Он взял Параню за руку, посадил рядышком. С торца стола сел Михаил — и ему в диво, что же надумала Луша? И смотрел на нее, телом сильную, но в девичьем сарафане такую хрупкую, с любопытством и с какой-то неосознанной нежностью. Луша невольно почувствовала этот взгляд и улыбнулась ему.

Развязав узелок, она разложила вокруг горшка коренья, уже высохшие и некоторые недавно выкопанные, из горшочка, горячего и только что снятого с припечка, как и в прошлый раз, пахло разными травами, более всего полынью и мятой.

— Старая мать-игуменья в монастыре под большим секретом научила заговорам, — пояснила Лукерья и глянула через стол Никите в глаза: помнит ли, как она заговаривала его в Реште, перед дальней дорогой, когда он оставлял ее в чужом городе, а сам торопился домой, к милой Паране?

Никита понял ее взгляд, сказал серьезно:

— Помню, Луша, твой заговор на дорогу, — и повернулся к Паране, пояснил: — Сбылся ее тогдашний заговор. Тяжек путь выпал мне, а все же счастливо воротился к родному дому.

— А-а, вот оно что! — дошло теперь и до Михаила, он огладил пальцами усы, потрогал припухшие места на скулах, куда били воеводские ярыжки в пытошной нескупыми кулаками. Карие глаза засветились лаской, когда снова поднял их на Лушу. — Скажи нам, сестричка, что-нибудь доброе в дорогу… Даст Бог, да и сбудется.

— Знаю заговор для ратного человека, идущего на войну, — негромко прошептала Луша и протянула руки над горшочком, потом прикрыла глаза и вполураспев, обернувшись к иконостасу, начала вещать магические заклинания:

— «Выхожу я во чисто поле, сажусь на зеленый луг, во зеленом лугу есть зелия могучие, в них сила видима-невидимая! Срываю три былинки — белые, черные, красные… Красную былинку пошлю с буйным ветром за Окиян-море, на остров на Буян под меч-кладенец; черную былинку подкину под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а во том ли гнезде да лежит уздечка бранная, с коня богатырского; белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом завит, зашит колчан с каленой стрелой, с дедовской…

Красная былинка притащит мне меч-кладенец, черная былинка достанет уздечку бранную, белая былинка откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом отобью силу чужеземную, с той уздечкой обратаю коня богатырского, с тем колчаном со каленой стрелой разобью врага-супостата боярского… Заговариваю я ратных людей, братцев названых Михаила да Никиту, на войну сим заговором. Мой заговор крепок, как камень Алатырь».

Лукерья умолкла, открыла красивые продолговатые глаза. Молчали и Михаил с Никитой, притихла Параня, только продолжали следить за руками бывшей монахини, да Параня крестилась, безмолвно шевеля губами. Похоже было, что она вслед за Лушей повторяла заговор слово в слово.

Луша подняла с пестрого платка три белые нитки, подала Михаилу и Никите, а одну оставила себе. Провела ниткой над паром из горшочка, велела стрельцам делать то же, что и она.

— «Завяжу я, раб Божий Михаил да раб Божий Никита, по пяти узлов всякому стрельцу немирному, неверному на пищалях, луках и всяком ратном оружии, — тихо говорила Луша, завязывая узелки на нитке. Михаил и Никита делали то же самое, не спуская с вещуньи внимательных глаз — не дай Бог сделать что не так! — Вы, узлы, заградите чужим стрельцам все пути и дороги, замкните вражьи пищали, опутайте все луки, повяжите все ратные боярские оружия. И боярские стрельцы бы из пищалей меня не били бы, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия меня не побивали. В моих узлах сила могуча, сила могуча змеиная сокрыта, от змея двунадесятоголового, того змея страшного, что прилетел на Русь из-за Окиян-моря, со острова Буяна, со медного дома; того змея, что убит двунадесятью богатырями русскими под двунадесятью муромскими дубами. В моих узлах зашиты злой мачехой змеиные головы.

Заговариваю я раба Божьего Михаила да раба Божьего Никиту, ратных людей, идущих на войну с боярским войсками, сим моим крепким заговором. Чуро слову конец, моему делу венец!»

Луша подержала некоторое время ладони над горшком, потом опустила в него свою нитку с узелками, дала знак стрельцам сделать то же самое. После накрыла горшок плотной крышкой и бережно поставила его в угол на полку за иконой, корешки завязала в узел и убрала туда же. Некоторое время сидели молча, мужчины думали о тяготах предстоящего ратного похода, о будущих сражениях, Луша и Параня, взявшись за руки и прижавшись друг к дружке, думали о днях грядущих, когда доведется им вновь вот так же увидеть милых мужчин за этим столом.

И доведется ли? Помогут ли заговоры?..

Гребцы изнемогали, из последних сил тянули на себя весла и, как манны небесной, молили у Господа хотя бы слабенького ветерка в парус, чтобы помог бороться со встречным течением. Но ветра все нет и нет, на исходе вторые сутки, как, сменяя друг друга, без должного отдыха, идет войско вокруг Жигулевских гор, красивейших на Волге мест, глаза туманятся от усталости…

— Хотя бы стрельцы боярские налетели, — ворчал раздраженно Еремка Потапов, тягая длинное весло. — Ей-ей, саблей хоть день биться, и то не так измотаешься.

— Это без должной привычки, Еремка, — на стенания друга отозвался Никита Кузнецов, а сам следит за ровным рядом весел, чтоб не сбиться. — Невольники на галерах у кизылбашцев чрез все море гребут посменки да не вольными людьми, а в кандалах! И ежели твое весло не так резво из воды выскочило, тут и схватишь гостинца, на всю спину багровый рубец ляжет. Еще и плакать не велят, нехристи!

— Одно слово — басурмане, — проворчал Еремка. — Для них православный человек хуже и страшнее зверя! — При его недюжинной силе грести смену не так и утомительно, хотя дома плотничать в свободное от службы время куда сподручнее и приятнее.

— Чу, кормчий к борту кинулся! Чего это? — удивился Гришка Суханов. — Аль приметил что?

— Надобно будет, так скажет, — ответил Никита. — Гребем ровнее, братцы, пересменка скоро…

С головного струга — самаряне плыли почти в хвосте огромного, более двухсот стругов, каравана — послышались утешительные слова:

— Уса-река! Стало быть, обошли каменные Жигули!

— Таперича на север пойдем, к Белому Яру!

Гадали, даст ли им на Усе роздых Степан Тимофеевич или пойдут дальше, торопясь грянуть под Синбирск ранее боярского войска, чтоб с ходу завладеть этим центром большой засечной черты.

Кормчий вернулся на свое место, и струг пошел носом за кормой впереди идущего, выдерживая расстояние, чтоб ненароком не налететь на соседа и не натворить беды.

Светало быстро, солнце всходило все еще довольно рано и, выскочив из-за лесистого дальнего окоема, ласковыми лучами пригрело взмокших стрельцов, казаков и посадских, которые раскачивались неустанно, словно руками прилипли к тяжелым веслам намертво и не в силах оторваться от них…

— Навали-ись, казаки! — крикнул бывалый кормчий, знаток волжского плеса. — Вона-а, атаманов струг к Усе подошел, у берега якорь кинули! Стало быть, всем роздых и горячая каша будет!

Гребцы повеселели, ежели стан скоро будет, то можно и силы не копить! Передохнувши да поев каши горячей с салом, и далее грести можно. Эх, удался бы хоть на полденька попутный ветер! Ладно и то, что лобач[134] не дует, иначе и вовсе к берегу причаливай, не даст с места двинуться, сколь ни черпай Волгу веслами… На кичку струга прошел сотник Михаил Хомутов следить, кто и в каком месте будет на якоря становиться. Вглядевшись, понял: атаманов струг встал у самого устья, прочие, один за другим, как гуси в стае, проходили и становились по реке вверх.