— «А правда наша казацкая — Божья правда. Жить вам по воле, чтоб всякий всякому ровен. И вы бы, всякий простой понизовой люд, кому от бояр тесно, брали б ружья да шли ко мне, атаману Степану Разину, а у нас в обиде никто не будет и всякому по заслугам. А вы бы в своих городах воевод, да с ними приказных собак побивали. А стрельцам… — воевода кинул пытливый взгляд и на стрелецких командиров и, с особым при этом ударении в наиболее страшных местах, дочитал: —… А стрельцам всех начальных людей — голов и сотников — вешать да между себя кого похотят обирать атаманами. Да и посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов, кто люб, и жить по-казацки».
Воевода, не оглядываясь — он смотрел на стрелецкого голову Давыдова, по нему проверял, каково ратным людям от воровского письма? — протянул бумагу дьяку, тот принял и отнес подальше от пронырливых глаз подьячих и писарчуков.
— Ну, какова… заупокойная молитва всем нам? — спросил Кузьма Лутохин, губы искривив в принужденной улыбке. — Щедр донской воровской атаман, всем сестричкам по колечку роздал, никого не обидел! — Не владея собой, Лутохин забегал по кабинету, то сцепляя руки на груди, то забрасывая их за спину.
— Откуда взялась эта… — Михаил Хомутов хотел было сказать «воровская», да язык не повернулся, — бумага в городе? Кто ее занес? — еле успевая следить за скорым на ногу воеводой. И подумал не без злорадства: «Так ли и Алфимов забегает, доведись сыскать в Самаре атаманово прелестное письмо?»
Рядом Михаил Пастухов завозился, и его беспокойные думы одолевают, но молчит сотник, только исподлобья зыркает на суетливого воеводу Лутохина.
— Как в город попало? — переспросил воевода, на миг останавливаясь у окна и бросив взгляд в сторону наугольной у волжского берега башни. — Сыскался лиходей! Вчерашним днем в открытую, без всякой боязни, примчал из воровского Царицына разинский подлазчик на коне верхом с вестью к стрельцам и посадским, что Стенька Разин убыл из Царицына вниз по Волге. А прежде того собирался у воров войсковой круг, решали, куда им попервой кинуться — вверх ли на Москву, а может, на низ, к Астрахани. Да Господь надоумил кого-то выкрикнуть, что надо идти на низ, покудова вверху на Руси мужики хлеб не скосят и не уберут в амбары. А тем часом побить ратную силу, что из Астрахани вышла к Черному Яру многим числом с воеводой князем Львовым. Теперь, мне думается, уже и сошлись князь Семен Иванович с воровским атаманом. Дай бог, ему ратного счастья промыслить над разбойниками, а не как блаженной памяти Лопатину…
Стрелецкие командиры переглянулись, Тимофей Давыдов высказал свое предложение:
— Тогда нам есть резон всей силой напасть на Царицын и отбить его у казаков. Там, глядишь, московские стрельцы на подмогу поспеют. По пути и камышинские стрельцы пристанут. Где Лаговчин, надо бы с ним переговорить…
— Лаговчин с ухваченного ярыжками подлазчика крепкий спрос снимает, — ответил воевода, потом снова глянул в окно, хлопнул себя ладонью по круглым коротким бедрам. — Да вот и он сам на помине легок! Прознаем, о чем допытался у того вора…
Весь вид стрелецкого головы показывал, что спрос разинского подлазчика был нелегким. Большие, чуть выпуклые карие глаза еще не остыли от гнева, на скулах алел румянец, губы закушены. Лаговчин расхаживал по кабинету в общем молчании, успокаиваясь и мельком оглядывая кафтан — не видно ли где капель крови от усердного истязания вора плетью? Стрелецкие командиры тоже молчали, не решаясь прервать размышления московского особо доверенного человека.
Лаговчин заговорил, остановившись у распахнутого окна, боком к стрелецким командирам, будто хотел видеть и дальний волжский стрежень в сторону беспокойного Понизовья, и ближнюю к приказной избе площадь с пыльной улочкой к воротной башне.
— Сказывает вор, что в Царицыне Стенька Разин оставил каждого десятого человека, всего более тысячи казаков и воровски изменивших стрельцов. Теперь сами судите, командиры, что скопище у атамана поболее десяти тысяч… Опасение у меня большое за город Астрахань да и за князя воеводу Ивана Семеновича Прозоровского. Еще прошлым летом стращал вор Стенька добраться до него.
Аникей Хомуцкий хмыкнул, но Михаил Хомутов тут же сжал его руку на колене, упреждая, чтобы друг не сорвался каким неосторожным словом.
— Астраханские стрельцы ничем не лучше царицынских, — продолжил Лаговчин, а сам стоял с каким-то закаменевшим лицом и неподвижным взглядом, будто в мыслях он был не здесь, а где-то уже там, под Астраханью. — Даже если своруют не все, а каждый второй и прилепится к бунтовщикам, то через две недели из Астрахани вверх по Волге пойдет войско более пятнадцати тысяч! — При этих словах стрелецкий голова повернулся к воеводе Лутохину, а тот сел в свое кресло и замер, будто мышь под когтистой кошачьей лапой, притворяясь, что мертва, — в надежде, что страшный для нее зверь отпустит за непригодностью в пищу. — Вот теперь и подумай, чем город оборонять.
Сраженный услышанным, воевода беспомощно улыбнулся, пожал плечами — теперь бойцов в городе вместе со стрельцами Давыдова и Лаговчина едва более тысячи наберется. Да если бы на них на всех можно было положиться.
Кузьма Лутохин развел руками и, сглотнув ком в горле, выговорил:
— Висеть нам всем… на воротах, ежели великий государь не пошлет московских стрельцов и рейтар…
Василий Лаговчин нервно высказал то, что в другое время ни за что бы не огласил при стрелецких командирах:
— Покудова нет вестей, что скоро пошлют московские полки… К тому же московских бояр весьма смутило движение воровских казаков в сторону Воронежа. Вел их не кто иной, как родной дядя Стеньки Разина Никита Черток, сам воронежский. До похода Стеньки на Хвалынь Черток был послан с хлебными запасами на Дон, где и прежде бывал в бурлаках и весьма дружил со своим братцем Тимошкой Разиным. Должно, супротив Никиты Чертка и вышли первые ратные посылки, чтоб Москву с юга обезопасить.
— Да-а, прискорбны дела наши… Долго ли Стенька будет стоять под Астраханью? — вслух поразмыслил Михаил Хомутов. Поймав настороженный взгляд Лаговчина и зная, что тот следит за каждым сказанным словом, пояснил: — Я к тому спрашиваю, чтобы прикинуть, успеют ли с Москвы другие полки к нам прибыть? Ведь не думают же московские бояре, что одной Астраханью угомонится донская да понизовая вольница? — А про себя подумал: «Черта с два они успеют! Пока падет к ногам атамана сильная Астрахань, да покудова эта черная весть докатится до белокаменной… Интересно бы прознать, не Ромашка ли Тимофеев, дружок Никиты, теперь в Царицыне сидит, на нас аршинный нож точит?»
— Все зависит, сколь долго будет князь Прозоровский осаду держать, ежели князю Львову ратное счастье изменит, — ответил Лаговчин на вопрос сотника Хомутова. Потом расспросил о сражении с калмыками возле урочища Оскакина Губа, выслушав, с досадой нахмурил брови и сказал, будто выговорил стрелецким командирам, что не смогли отбить кочевников:
— И без того забот много, а теперь правобережным воеводам еще гоняться за набеглыми разбойниками! Чего доброго, искус придет с донскими ворами сговориться о совместном походе на Москву, усилят их рать своей конницей!
— Того не должно статься! — уверенно возразил сотник Михаил Хомутов и головой даже помотал. — Думается мне, что донские казаки не станут потакать разбойникам-нехристям. Сами не раз на них боем ходили и бивали в отместку за подобные набеги. Знамо дело, взбунтовались, как пишут, супротив боярского притеснения, да все же это дело наше, домашние свары. Христиане они, не турки аль крымцы безбожные!
Стрелецкий голова кинул на сотника быстрый взгляд, хотел было сказать что-то резкое, но, поразмыслив, сам, должно, так же рассудил, повертел в руках плеть, с которой пришел из пытошной, глянул на левую ладонь, убрал плеть на лавку и вытер руки о платок.
— Держите, сотники, ухо востро, чтоб шептунов с подобными прелестными письмами близ ваших стрельцов не объявилось! — сказал в заключение беседы московский стрелецкий голова. — Дознался я от воровского подлазчика — сказывал он с гонором и нам в устрашение! — что в трактире дал списать с прелестного письма какому-то посадскому мужику. Теперь гуляет это письмо, а может, и не одно, по темным избам, мутит головы. Мои люди ищут того посадского по малым приметам, собранным ярыжками средь кабацких питухов…
