— Еще что прознал? — спросил заинтересованно Иван Назарович, с причмокиванием выедая очередной ломтик прохладной — из погреба, должно быть! — дыни. Он привык в делах города полагаться в первую очередь не на известия от городничего, дьяков и иных начальных людей, а на сведения, собранные Афонькой по кабакам и на торге, да на ярыжек доверенных, которых заводил себе на каждом новом месте.

— За три серебряные новгородки подьячий Ивашка Волков под великим секретом сказал, что женка стрелецкого сотника Хомутова живет с матерью Авдотьей, огород у них в пойме за рекой Самарой, что на днях они собираются на поле дорезать оставшиеся кочаны капусты. И что с ними поедет Паранька Кузнецова с отроком Степкой десяти лет. А еще прознал от подьячего Ивашки, что дьяк тутошной приказной избы Яшка Брылев, когда с Понизовья пришел слух о погибели стрельца Никитки Кузнецова, почал было захаживать к стрельчихе с подношениями, да согнан был со двора с превеликой бранью. А ее волчонок Степка в спину того дьяка из-за плетня швырнул сухим комком, так что Яшка теперь и ходить даже близко того подворья остерегается. Ась?

— Укуси тебя карась! — со смехом отозвался воевода, почувствовав себя после дыни умиротворенным, отдохнувшим. А главное, на душе заметно полегчало — город Самара от Афонькиных известий стал ему видимым изнутри, мало чем отличался от иных мест, где довелось служить великому государю. — Ишь, каков брыластый дьяк! За стрельчихой поволокся, не страшась седины в бороде. — И подумал, сам того не шибко желая: «А ты каков, воевода? Краше ли? Дьяк Яшка, драная рубашка, льнет к вдовице, в чем греха перед Господом не столь уж много! А у Анницы муженек покудова жив…» — И невесть для чего повторил вслух: — Покудова жив тот сотник… чтоб ему ершом колючим подавиться!

— Ась? — будто не понял смекалистый Афонька, и глаза его насторожились — не упустить бы даже не высказанного явно, а стало быть, и самого потаенного желания воеводы-батюшки!

Вьюжил октябрь последними янтарно-красными листьями, выли стрелецкие женки: одни от радости, что воротились наконец-то мужья к дому из треклятого астраханского похода, а другие с горя, что положили свои головушки их кормильцы на каком-то диком острове или канули бесследно в пучине неласкового моря, и могилки рядом нет, чтобы прийти и выплакать безутешные слезы…

Никита Кузнецов, смущаясь товарищей, подхватил на руки обеспамятевшую от нежданной радости Параню — чаяла от Михаила Хомутова порасспросить, как сгинул ее Никитушка, а он сам, будто белый ангел с облака, — шасть со струга на песок да так обнял сомлевшую женку, что уверовала Параня: не дух святой явился в облике Никитушки, а живой муж, ночами сто раз оплаканный…

Митька Самара принародно облобызал в пухлые губы свою зардевшуюся Ксюшу, подмигнул сотнику, который, стесняясь стрельцов и глазастых баб, потихоньку прижал к груди сияющую светло-карими глазами свою ненаглядную «русалочку».

— Целуй женку, Миша, целуй крепче, чтоб не сумлевалась баба, пока к дому идет, в твоей многотерпеливой мужской верности!

Самаряне, окромя хворых и совсем древних, заполнили Воскресенскую слободу, где у пристани приткнулись струги, и стрельцы сотников Хомутова и Пастухова сходили на приречный песок к семьям.

— Кланяйтесь, стрельцы, новому воеводе Ивану Назарычу Алфимову! — подал голос дьяк приказной избы Яков Брылев, влажными пальцами оглаживая длинную бороденку и со смешанным чувством тоски и злобы, тайком бросая взгляды на счастливую Параню, которая ласково гладила пальцем шрам на щеке мужа: «вдовицей» не уступила дьяку гордая стрельчиха, подношения отвергла, а теперь и вовсе не подступиться… «Позрим, как теперь носатый воевода около Хомутовой закружится!» — не без злорадства подумал Брылев, исподтишка наблюдая за настороженным Алфимовым. И еще раз, возможно громче, позвал сотников подойти к воеводе: — Кланяйтесь, сотники, новому на Самаре воеводе!

Тяк-тя-ак! — съерничал над дьяком Митька Самара, пропев дьякову присказку. — Чем кланяться-то, дьяк Яков? — и кинул на нового воеводу острый взгляд. Алфимов сидел на белом коне, в ярких нарядах, статный и, видно было, сильный в плечах, сверкал перстнями на пальцах. — Головушка стрелецкая притомилась кланяться воровским пулям, спина не гнется от весел, а поклонных гостинцев на Самару астраханский воевода князь Прозоровский нам не передавал!

Иные стрельцы смущенно улыбались дерзкой выходке десятника, иные с нескрываемым пренебрежением проходили мимо: позрим, дескать, каков в делах будет новый хозяин города, поклонимся ли, альбо самого заставим согнуться в три погибели! И только оба сотника, отдавая дань почтения к государеву наместнику на Самаре, подошли и, не ломая перед ним шапок, представились поочередно.

Мельком глянув на невысокого ростом, но крепкого телом смуглолицего Михаила Пастухова, в крови которого была примесь и от татарского рода, Иван Алфимов долго и пристально глядел на Хомутова, так что сотник с некоторым раздражением спросил:

— Аль признать силишься, воевода? Прежде где могли видеться?

«Во сне я тебя, безликого, не единожды на дыбе видел, воровской сотник!..» — едва не слетело с языка у воеводы, да вовремя спохватился — не в пытошной еще сотник, а среди своих забубённых головушек! Сказал строго, свою власть выказывая:

— Помните, сотники, из каких мест воротились, с кем бок о бок жили… Блоха, она тварь прыгучая, не за всякой уследишь. А на Дону ныне вона какие чумовые блохи поразвелись, от них во всей Руси заразы надобно остерегаться!

Хомутов и Пастухов переглянулись, поняв, какие камни кидает в их огород новый самарский воевода. Михаил Хомутов, не стерпев оскорбления, не столько себя, сколько стрельцов, резко ответил, прямо глядя в серые и злобные глаза стольника:

— Да будет тебе ведомо, воевода, что Степана Разина великий государь и царь Алексей Михайлович миловал за его казацкие вольности на море и позволил казакам беспротивно воротиться на Дон! А мы государеву службу несли праведно, и винить нас в чем-то и паче того нет причины!

— Ну-ну, позрим, а покудова десятникам за своими стрельцами глядеть, чтоб воровских смутных речей в городе не было! — постращал воевода, посмотрел на Анницу, которая, обнявшись с Параней за плечи, стояла поодаль около Никиты Кузнецова, поджидая, когда освободится сотник. И вдруг с ехидством спросил: — Дружок-то твой Никитка каким образом объявился вживе и в этом наряде полуказацком? От Стеньки Разина, должно, за службу воровскую получил? Ну да ладно, об этом спрос впереди будет, и не с тебя!

От недоброго предчувствия у Михаила Хомутова похолодело под сердцем. Хотел было ответить воеводе, что греха за Никитой никакого нет, а что жив остался — то в воле Господа, но воевода тронул коня и, уже отъехав шагов на десять, вполоборота добавил с потаенной угрозой:

— Гуляйте бережно, а то опять пьяные стрельцы сеновалы жечь почнут!

— И то воеводе ведомо, что горел Никита! Ох, братцы, неспроста такая осведомленность воеводы о наших делах… — с настороженностью и с удивлением одновременно проговорил Михаил Пастухов, глядя вослед воеводе и дьяку Брылеву, которые в сопровождении конных детей боярских поехали улицей слободы к городовым воротам. — Не ждать нам, чую я, ласки от этого спесивого воеводы, коль он заранее на нас ополчился, во враги заглазно уже себе поставил!

— Пущай будет этот воевода хоть с чертом в обнимку, только бы стрельцов не донимал придирками, — отозвался на это Михаил Хомутов. — Ну, пошли по домам, кинем заботы на день завтрашний. Авось опосля и возьмем в разум, с чего это воевода вурдалаком на нас вызверился! Пошли, русалочка моя, и вы, други! Так хочется скорее сесть на свою лавку, под образа, дарованные родителями при благословении…

Некоторое время шли молча, радостные от долгожданной встреча с родными, встревоженные загадочным приемом воеводы. Миновали Спасскую воротную башню и вошли в город, потом поворотили вправо, вдоль частокола, к крайнему от реки Самары кварталу. И здесь, не выпуская руки Анницы из своей, Михаил Хомутов сказал друзьям, среди которых пристали к ним и бывшие в Самаре Ивашка Балака и Янка Сукин: