Лукерья, сама смутившись своей смелости, сняла руки с плеч Никиты, чуть отступила, а глаза, сияющие, все глядели и глядели в лицо так сильно изменившегося, словно повзрослевшего Никиты.
— Отчего, братик Никита, бранишь ты тезика? — спросила она с явной тревогой. — Разве не он укрыл тебя в своем доме от шахского сыска? Разве не он свез тебя по моему настоянию в Астрахань? И вот ты среди своих, живой… И я, тебя встретив, от счастья, прости глупую бабу, даже голову потеряла… Да, по правде говоря, — быстро добавила Лукерья, словно боясь своей же откровенности, — я и умолила тезика взять меня в Астрахань, чтоб помолиться в русском соборе да здесь о тебе поспросить жителей. И повидаться с тобой еще разок, ежели не съехал в свою Самару, к Паране с детишками… А ты еще, к счастью моему, тут, у пристани оказался.
Тронутый искренностью ее душевного порыва, Никита все же не удержался от кипевшего в нем недавнего порыва ярости, вновь сурово глянул на кизылбашца, который нервно теребил кисти опояски, не решаясь взять Лукерью за руку и увести прочь от этого опасного человека в казацком голубом наряде.
— А ты, Луша, спроси… спроси тезика Али, куда он меня отвез? В Астрахань ли? А может, в Дербень на невольничий рынок? И не за тридцать ли аббаси, как Иуда Иисуса Христа, продал он меня в галерные каторжные работы?
Лукерья, широко раскрыв враз потемневшие глаза, безмолвно всплеснула руками и прижала их ладонями к лицу, словно отказываясь верить услышанному.
— Братка Никита… да разве такое…
— Да-да, милая Лушенька, — с горячностью вырвалось у Никиты. При виде враз закаменевшего красивого лица Лукерьи ему захотелось взять ее руки в свои и прижать к груди, где тяжело — от этой ли радостной с ней встречи, а может, от недавней быстрой ходьбы? — бухало молодое сердце. — В Дербене я очутился на галере, а не в родной Астрахани! И только пришедшие казаки Степана Разина вызволили меня с галеры. А в Астрахань я вот только-только на берег сошел… Не иначе как Господь Бог навел меня на тебя и на… твоего тезика. Мыслил, когда по морю ходил с казаками, ежели встречу — снесу голову за коварство! А тебя увидел — и злость прошла. Может, до поры до времени упала на дно души, не знаю…
Лукерья медленно, словно это стоило ей огромных усилий, повернулась к тезику Али и с таким укором посмотрела в его глаза, черные, бегающие, что тезик окончательно растерялся. Он понял: если и сохранит себе жизнь, то Лукерью потеряет окончательно! Это так же верно, как и то, что солнце каждое утро восходит со стороны Хвалынского моря!
— Иди домой, Али… И не перечь мне! — строго прикрикнула Лукерья, увидев, что тезик сделал было жест возразить ей и даже протянул руку взять и увести ее с собой. — Коль не решу уйти от тебя окончательно, то к вечеру ворочусь. А коль вечером меня не будет, так и вовсе не жди более! — И с болью в голосе почти прикрикнула на тезика, видя, что он все еще мешкает идти прочь: — Ты зачем меня сюда привез? Обещал креститься и обвенчаться со мной в русском соборе! А сам? Ступай же! Обманщик, клятвопреступник! Ты не только женщину обманул, ты моего брата в галеры продал! И это тебе ни аллахом твоим, ни моим Богом не простится! Ступай, покудова я в гневе не исцарапала тебе лицо на вечный позор мужчине, не умеющему исполнить своей клятвы!
Тезик, в присутствии Никиты не посмев применить к невесте силу, пробормотал по-своему какие-то угрозы и, оглядываясь через каждые десять шагов, удалился и пропал в воротах башни кремля.
Лукерья, вновь заискрившись глазами, взяла Никиту за руку, один миг поколебалась в душе, вздохнула, что-то решив про себя, сказала, глядя Никите в лицо:
— Ну, братик Никита, веди меня к дому, где ты прежде жил… Послушать, смотреть на тебя хочется, голубок мой синеглазый… А там как Бог подскажет…
Никита очнулся от воспоминаний, не удержался, нежно пожал руку сидящей со светлым лицом Лукерье, вздохнул и сказал:
— Вот так и кончилось наше хождение по морю. В конце июля оставили мы Свиной остров близ города Баку и пошли к Волге… Ну, а остальное вам ведомо, братцы. И вот славный донской атаман помилован государем и пойдет на Дон с большим богатством, а мы, даст Бог, по своим домам. Кончилось и мое казакование у атамана…
— Да-а, — причмокнул губами Михаил Хомутов, потер пальцами висок. — Кабы наперед знать — ей-ей, ушел бы и я с атаманом на промысел! Глядишь, и себе добыл бы шелковые портки альбо халат богатый из малинового бархата… — Сказал так, что подьячий Алешка Халдеев понять не мог, в шутку или всерьез это было сказано. Сотник отодвинул от себя миски с пищей, кружку и поднялся с лавки. — Ну, братцы, вы сидите здесь еще, а мне и в самом деле надо идти на зов полкового воеводы, чтоб беды себе на голову не накликать мешкотней. Ворочусь — скажу, о чем речь будет в кремле.
Наскоро одевшись, Михаил Хомутов не совсем твердой походкой последовал за сытым и хмельным подьячим, которого на шумной, народом заполненной улице признавали многие астраханские посадские люди и горожане, снимали шапки и отвешивали уважительные поясные поклоны. Оно и понятно: как хитрюга-подьячий в приказной избе сочинит челобитное прошение да воеводе преподнесет его, таково, глядишь, и решение просьбицы выйдет…
Той же беспокойной для астраханского воеводы ночью, без факелов и без громких покриков, из пытошной были выведены кандальные яицкие казаки, связанные между собой веревками. Темными переулками их под охраной детей боярских провели мимо безмолвного женского монастыря, мимо пустого базара и через Горянские ворота к волжскому берегу. Стрелецкие струги стояли много выше разинских, к ним и пошли по дну рва, чтобы не привлечь внимания дозорных казаков: узрят конвой, ударят сполох и отобьют колодников. В этом случае старшему из охранявших детей боярских велено колодников изрубить на месте, а самим срочно уходить из Астрахани, чтоб гнев атамана не пал на астраханского воеводу.
Прошли угловую башню, поднялись от речного берега повыше и полем шли еще с версту, потом снова спустились к Волге. Здесь под лунным светом у обрыва сонно покачивались два струга с опущенными на воду веслами.
— Проходи по одному! — распоряжался стрелецкий голова Леонтий Плохово, расставив детей боярских от берега и до сходней. — Да не толкись кучей! Свалится кто в воду, захлебнется со скрученными-то руками!
— У царя водяного не хуже будет, чем у царя московского! — зло и довольно громко ответил Максим Бешеный, ступивший на шаткий мосток. — Разве что винца выпить не даст, зато и каленых углей там не разведешь…
Казаки, переругиваясь с конвойными — детьми боярскими, поднимались по мостку на струги, выискивали местечко, чтобы лечь и забыться в беспокойном сне, радуясь хотя бы тому, что какое-то время будут дышать не смрадом подземелья, а чистым речным воздухом.
— Все до единого — пятьдесят четыре, — доложил Митька Самара, назначенный старшим на втором струге вместо оставшегося в Астрахани Аникея Хомуцкого. Хомуцкому выпало на долю исполнить повеление воеводы с шестью стрельцами сопровождать разинских казаков со станичными атаманами Лазарком Тимофеевым и Мишкой Ярославцем, которые ехали на Москву с повинной за все донское войско, бывшее в недавнем набеге на шахские земли…
— Выбирай якоря! Весла-а на воду! — Хомутов торопился: еще два-три часа темного времени до утренних сумерек, и заалеет небо над левобережьем. Если струги не успеют отойти от Астрахани на достаточное расстояние, разинцы на легких челнах могут пуститься в угон. Но, на счастье, с моря тянул довольно свежий ветер, поднятые паруса надулись, по речной волне ударили гибкие весла, и струги в безмолвии ночи, держась под высоким берегом, ходко пошли вверх, противу течения. Слышны были лишь размеренные команды гребцам, чтобы не сбивались с ритма, да легкий плеск воды у борта.
Когда город стал малоразличимым в предрассветной дымке, струги вышли на стрежень Волги, стрельцы подняли весла и дальше уже шли только под парусами. Шли медленно из-за не всегда доброго попутного ветра и из-за необходимости хотя бы два раза в день причаливать к берегу — готовить еду.
