В одном романе Богумила Грабала есть мальчик, одержимый страстью к гвоздям. Он заколачивал их исключительно в пол: дома, в отеле, в гостях. С утра до вечера мальчик лупил молотком по шляпкам гвоздей, загоняя их в паркетные полы, попадавшиеся ему, так сказать, под ногу. Он словно хотел накрепко прибить дома к почве, чтобы чувствовать себя увереннее. Венеция сделана точно так же. Только гвозди тут не железные, а деревянные. И еще они огромные, от двух до десяти метров в длину, а в диаметре сантиметров двадцать-тридцать. Вот такие гвозди и вбиты в илистый грунт мелководья.

Все эти дворцы, которые ты видишь, здания, отделанные мрамором, кирпичные дома нельзя было строить на воде: они бы погрязли в размякшей почве. Как заложить прочный фундамент на жидкой грязи? Венецианцы вогнали в лагуну сотни тысяч, миллионы свай. Под базиликой делла Салюте их по меньшей мере сто тысяч. Столько же и под опорами моста Риальто, чтобы удерживать нагрузку каменного пролета. Базилика св. Марка стоит на дубовой платформе, которая опирается на свайное сооружение из вяза. Стволы доставляли из кадорских лесов в Альпах Венето. Их сплавляли по реке Пьяве и ее притокам до самой лагуны. Использовали лиственницу, вяз, ольху, сосну, равнинный и скалистый дуб. Светлейшая[2] была очень прозорлива. Леса берегли как зеницу ока. За незаконную вырубку строго наказывали.

Деревья переворачивали макушкой вниз и вбивали наковальней, поднятой с помощью шкивов. В детстве я еще успел это увидеть. Я слышал песни рабочих-коперщиков. Песни звучали в такт с размеренными и мощными ударами зависших в воздухе молотов цилиндрической формы. Они медленно скользили вверх по вертикальным балкам, а затем с грохотом срывались вниз. Стволы деревьев насыщались минеральными солями как раз благодаря грязи. Тина покрывала их защитной оболочкой и не давала сгнить от соприкосновения с кислородом. За время многовекового погружения дерево превратилось почти в камень.

Ты идешь по бескрайнему опрокинутому лесу, бредешь по невообразимой, перевернутой вверх дном, чащобе. Все это кажется выдумкой посредственного писателя-фантаста, однако же это правда. Я расскажу, что происходит с твоим телом в Венеции. Начнем со ступней.

Венеция — это черепаха. Ее каменный панцирь сделан из серого бута (по-венециански "мазеньо").[3] Им и выложены улицы. Горная порода называется трахит. Весь камень привозной. Как писал Паоло Барбаро,[4] почти все, что ты видишь в Венеции, доставлено откуда-то еще. То ли импорт, то ли контрабанда, а то и вовсе награбленное. Поверхность, по которой ты ступаешь, гладкая. Хотя на многих камнях сделана насечка, чтобы не поскользнуться во время дождя.

Куда ты пошла? Выбрось карту! Зачем обязательно знать, где ты находишься в эту минуту? Хорошо, в любом городе, в торговых центрах, на автобусных остановках или станциях метро, ты привыкла доверяться указателям. Всегда найдется надпись с цветной точкой или стрелка на карте, гласящие: "Вы здесь". Вот и в Венеции, достаточно поднять голову, и ты увидишь обилие желтых указателей. Нарисованные на них стрелки говорят тебе: иди туда-то, не заплутай. Alla stazione — К вокзалу, Per san Marco — К Сан-Марко, All'Accademia — К Академии. Не обращай внимания. В упор на них не смотри. Зачем бороться с лабиринтом? Подчинись ему хотя бы раз. Не волнуйся, пусть дорога сама проложит за тебя маршрут, а не маршрут дорогу. Научись бродить, бродяжничать. Заблудись. Поплутай.

"По-венециански". После войны это выражение относилось к нашей футбольной команде "Венеция", мол, "играть по-венециански". Наши футболисты демонстрировали жесткий, индивидуальный стиль игры, не отпускали мяч от ноги, не делали длинных передач, любили обводку и вели позиционную борьбу. Еще бы, ведь они выросли в этом варикозном круговороте улочек, проулков, кривоколенных извилин, сужений. Самый короткий путь из дома до школы всегда превращался в запутанный клубок. Наверное, когда игроки выходили на поле в трусах и майках, они всюду продолжали видеть калли и кампьелли.[5] Они пытались выбраться из собственного галлюцинаторного лабиринта между центром поля и штрафной площадкой.

Вообрази себя эритроцитом. Словно ты движешься по сосудам. Подчинись биению невидимого сердца, его толчкам. Или представь, что ты кусочек еды и перемещаешься по кишечнику. Пищевод узенькой улочки стискивает тебя кирпичными стенами и вот-вот раздавит, сотрет в порошок. Он проталкивает тебя сквозь клапан моста на ту сторону водной массы. Выскользнув, ты ухаешь в просторный желудок и оседаешь на его площади. Ты не продолжишь путь, не задержавшись тут на короткое время. Ты вынуждена остановиться, потому что твой взгляд прикован к фасаду церкви. Она оказывает на тебя глубинное химическое воздействие. Она переваривает тебя.

Всячески рекомендую тебе один-единственный маршрут. Он называется так: "наугад". Подзаголовок: "бесцельно". Венеция маленькая, в ней позволительно заблудиться, так и не покинув ее пределов. В худшем случае окажешься на самом ее краю, на риве,[6] у воды с видом на лагуну. В городском лабиринте не водятся Минотавры, а в лагуне тебя не подстерегают водяные чудовища, готовые разделаться со своими жертвами. Одна моя американская знакомая впервые приехала в Венецию зимой, ближе к ночи. Она никак не могла отыскать свою гостиницу. Зажав в руке бумажку, на которой был нацарапан бесполезный адрес, она с нарастающим беспокойством кружила по пустынному городу. Чем больше проходило времени, тем больше она убеждалась, что ее наверняка изнасилуют. Она только диву давалась: уже три часа в чужом городе, а на нее еще никто не напал и не отнял вещи. Девушка была из Лос-Анджелеса! Главное, будь внимательна в районе площади Сан-Марко и на людных пристанях. Там промышляют карманники. Если ты не находишь нужной улицы, всегда найдется венецианец, который любезно подскажет, как вернуться назад. Если тебе и впрямь нужно вернуться назад.

Пойти туда, не знаю куда — вот единственное направление, в котором стоит идти.

Ты можешь спокойно расхаживать где угодно в любое время дня и ночи. Здесь нет кварталов с дурной славой. Или уже нет. Разве что какой-нибудь поддатый пижон начнет к тебе лезть. Кстати, привыкай к венецианским словечкам. Кварталы здесь называют сестьерами,[7] потому что в исторической части их шесть, а не четыре. Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко, Кастелло. Каждый район — это шестая часть Венеции, а не четвертая, как в городах, которые заложены на пересечении двух главных дорог; там дома стоят на четырех земельных участках, разделенных перекрестьем улиц. В Венеции номера домов на дверных порталах начинаются не с единицы на каждой улице, а продолжают нумерацию всего сестьере. Сестьере Кастелло доходит до рекордной цифры 6828 на фондамента[8] Дандоло, возле моста Россо. На другой стороне того же моста, в конце калле делле Эрбе, сестьере Каннареджо достигает цифры 6426.

Камни брусчатки уложены встык длинными раздельными рядами. Они указывают направление улиц, подчеркивают их удаляющуюся перспективу. Градостроители явно спроектировали их для детей, ведь дети забавы ради стараются ни за что не наступать на стыки. "Не заходи за черту!" — говорил Сальвадор Дали, резюмируя закон композиции своей живописи, такой консервативной по форме и такой безумной по зрелищному наполнению. Быть ребенком в Венеции, наверное, и означает не переходить черту, не нарушать контуры форм, чтобы на деле переворачивать их содержание? Значит, ступни венецианцев только притворяются, что неотступно соблюдают статус-кво, а сами провидчески отступают от него? Значит, у нас запальчивые пальцы и спятившие пятки? Надо же, какой онирический бред, какой сюрреальный, абсурдный город сумели мы воздвигнуть, составив эту безумную мозаику из миллиарда ровненьких прямоугольников! Трахитовый мазеньо — это эмблема, воспроизводящая в миниатюре всю Венецию, город с истыканным профилем, непреложно обособленный водой, лишенный возможности расширяться, выходить за свои пределы, город, помешавшийся от переизбытка самосозерцания и самовосприятия. Посмотри, сколько церквей попадается здесь на каждом шагу. Внешне набожный, на поверку город оказывается религиозно-анархичным. В нем почитают целый сонм больших и малых святых. Он исповедует взорвавшуюся, рассеянную и совершенно невменяемую религию. Каждый мазеньо — герб, на котором нет геральдических знаков. Он состоит из сплошного серого поля, глухой, гладкой поверхности. Единственный рисунок на этом чистом гербе — его периметр. Можешь спокойно попирать линии прямоугольников, и ты ощутишь подметками микроскопические перепады, неровности стыков, истертые заплаты, выбоины. Ребенком их попирал один французский господин и запомнил это на всю жизнь.