Сейчас все события развивались чрезвычайно быстро.
Во-первых, чтобы не появилась даже возможность возникновения вокруг всего этого дела нежелательной огласки, постановили, что Ральф Робертс отвезет Мэрилин вместе с доктором Крис на Пятьдесят седьмую улицу. По воспоминаниям Ральфа, Мэрилин настолько резко протестовала против своего психотерапевта и так бешено нападала на нее, что после того, как они без приключений добрались домой (где ее ждал Джо), Ральф тут же отвез Крис в ее резиденцию. Как он рассказывал, по дороге доктор не уставала дрожащим от огорчения голосом повторять: «Я сделала страшную вещь, страшную, страшную вещь. О Боже, я не хотела, но сделала». Быть может, это была самая меткая характеристика психотерапевтических отношений данного врача с Мэрилин; во всяком случае, для доктора Марианны Крис они явились последней возможностью как-то высказаться или что-то сделать в этой связи, поскольку в тот же самый день она получила полнейшую отставку и больше уже никогда не встретилась с Мэрилин Монро.
Во-вторых, у Джо не было ни тени сомнения в том, что, невзирая на состояние здоровья Мэрилин в момент ее приема в клинику «Пэйн-Уитни», после выхода оттуда она была безгранично несчастна, пребывала в сильном душевном расстройстве и совсем потеряла аппетит. Актриса согласилась на пребывание в другой больнице, но лишь в значительно более комфортной обстановке и не в таком будоражащем окружении, а главное — только при условии, что Джо останется с нею и каждый день будет выполнять функции сиделки. В итоге 10 февраля, в пятницу, в пять часов пополудни, он помог ей разместиться в одиночной палате Неврологического института Колумбийского университета, входившего в состав Медицинского центра Пресвитерианской больницы. Там Мэрилин находилась для восстановления сил вплоть до 5 марта.
На протяжении многих лет письмо Мэрилин Монро доктору Ральфу Гринсону — документ, во всех деталях показывающий психическое состояние Мэрилин, ее чувства, а также оценку собственной жизни на протяжении той зимы, — считалось утерянным; но в 1992 году его все-таки удалось отыскать. Текст этого письма был занесен на бумагу 1 и 2 марта 1961 года в Пресвитерианской больнице, и в каждой его строке просвечивает ум, трезвость суждений, юмор и зрелость автора. Если у кого-либо и были сомнения насчет того, с достаточной ли полнотой Мэрилин Монро, невзирая на все сопутствующие обстоятельства, понимает ситуацию, в которой она очутилась, была ли она женщиной с врожденным интеллектом и умела ли сочувствовать другим, то указанное письмо раз и навсегда рассеивает подобные сомнения.
Дорогой доктор Гринсон
Когда минуту назад я выглянула через больничное окно на мир, укутанный снегом, то увидела, что вдруг вся зелень оказалась притушенной. Лужайки припорошены снегом, а вечнозеленые кусты отощали и приуныли; но все равно вид деревьев вселяет в меня бодрость — голые ветви словно бы сулят весну и надежду.
Видели ли вы уже «Неприкаянных»? В одной из сцен вы могли заметить, каким странным и голым может быть дерево. Не знаю, выглядит ли оно на экране столь же убедительно; мне думается, что там далеко не всегда удачно отобраны для монтажа отдельные дубли. Когда я начала писать этот текст, у меня из глаз упали четыре слезы. Честно говоря, даже не знаю почему.
Последней ночью я снова не могла уснуть. Иногда я задумываюсь, а зачем вообще нужны ночи. Для меня они почти не существуют — всё сливается в один длинный, кошмарный день. Так или иначе, я решила проводить ночные часы конструктивно и стала читать письма Зигмунда Фрейда. Когда я, раскрыв книгу, увидела рядом с титульным листом фотографию Фрейда, то разразилась плачем — он выглядел очень подавленным и удрученным (видимо, снимок сделали незадолго до смерти), словно жизнь разочаровала его. Но доктор Крис сказала, что он очень страдал физически, о чем мне было известно из книги Джонса[434]. Я отдавала себе отчет в его болезни, но все равно верила в то, что мне подсказывала интуиция, поскольку видела печальное разочарование, рисующееся на его мягком и добром лице. В книге показано (хоть я и не уверена, нужно ли публиковать чьи бы то ни было любовные письма), что он вовсе не являлся размазней и недотепой! Тонкий юмор висельника, да и тяжелая борьба были свойственны его натуре. Я прочитала еще не слишком много, потому что одновременно меня интересует напечатанная впервые автобиография Шона О'Кейси[435]. Для меня его книга — потрясающая, но ведь такие вещи должны наконец пробудить чье-то беспокойство.
В больнице «Пэйн-Уитни» никто не хотел влезть в мою шкуру и прочувствовать мое положение — пребывание в этой клинике повлияло на меня роковым образом. Меня поместили в камеру (эдакую цементную клетку), предназначенную для очень хлопотных и подавленных пациентов, но я себя чувствовала так, словно меня засунули в какую-то тюрьму за преступление, которого я не совершила. Бесчеловечное отношение напомнило мне давнишние времена. У меня спросили, почему я в этом помещении не чувствую себя счастливой (там все запираюсь на ключ: выключатели освещения, ящики в шкафчиках, сами шкафчики, ванная комната, решетки на окнах, — а в дверях были маленькие оконца, чтобы можно было все время следить за пациентами. Кроме того, на стене виднелись следы применения насилия и знаки, оставленные другими пациентами). Я ответила: «Надо быть сумасшедшей, чтобы здесь понравилось!» Позднее я слышала, как в соседних камерах кричат женщины — думаю, они начинали визжать, когда жизнь становилась для них невыносимой, — и полагала, что в такие моменты с ними должен бы поговорить хороший психиатр, хотя бы для того, чтобы хоть на минуту облегчить их боль и страдания. Думаю, что и они (врачи) тоже могли бы кое-чему поучиться — но их интересовало только то, о чем они прочитали в своих книгах. А ведь от страдающего всю жизнь человека они, пожалуй, могли бы узнать нечто большее — но у меня складывалось такое впечатление, что их больше интересовали люди, поддающиеся их внушениям и нашептываниям, и от пациентов, которые «признавали их правоту», они отставали и отпускали их. Меня попросили отправиться на ТТ («трудовую терапию»). Я спросила: «И над чем мне там нужно будет трудиться?» Ответ: «Вы можете шить или играть в шашки или даже в карты, а можно заняться вязанием на спицах». Я пыталась объяснить им, что в тот день, когда начну это делать, у них появится очередная сумасшедшая. Мне такие действия даже в голову не приходили. Тогда меня спросили, почему я считаю себя не такой, как остальные пациенты, и я пришла к выводу, что раз они на самом деле такие тупые, то им надо отвечать по-простому; и сказала: «Потому что я не такая».
В первый день я действительно примкнула к одной из пациенток. Та спросила у меня, почему я такая опечаленная, и, чтобы я перестала чувствовать себя столь одинокой, предложила мне позвонить кому-либо из подруг. Я сказала, что меня проинформировали об отсутствии телефона на этом этаже. Кстати, об этажах: все они заперты — никто не может ни войти сюда, ни выйти отсюда. Моя собеседница взглянула на меня, вся потрясенная и до ужаса напуганная, и сказала: «Сейчас я отведу вас к телефону». А когда я стояла около автомата и ждала своей очереди, то заметила охранника (потому что на нем был серый мундир в строчку), и как только подошла к аппарату, он плечом оттолкнул меня оттуда, заметив при этом очень строгим голосом: «Вам пользоваться телефоном нельзя». Кстати говоря, они тут сильно хвалились, что в отделении господствует семейная атмосфера. Я спросила их (врачей), как они это понимают. Ответ был такой: «Знаете, у нас на седьмом этаже полы выстелены коврами и стоит современная мебель», на что я возразила: «Это может сделать пациентам всякий хороший декоратор или специалист по интерьерам — если, конечно, для этой цели имеются средства»; и еще: раз врачи имеют дело с людьми, — спросила я, — то почему они не замечают, что у человека творится внутри?
