Так было и сейчас. Альфред Уотерстоун взглянул на сидящего с ним рядом Старейшину, тяжелое, с отвисшим подбородком лицо которого выражало спокойствие и решимость.

— Так как мы устроим смерть Люка?

И чужак вежливо поднял руку.

«Что ж, первый раунд он выиграл, — подумала Рэчел, устремив взгляд на деревянную дверь. — Но это еще ничего не значит». Если б она так легко пасовала перед трудностями, то вообще не приехала бы в Санта-Долорес. Есть вещи, которые нельзя оставить просто так, и временным неудачам не ослабить ее решимости. Она готова к ним. Кроме того, среди этих счастливых, улыбающихся людей у нее есть союзник.

Люк был прав — замки здесь отсутствовали. Она просунула под дверную ручку ножку стула, закрыла оконные ставни и начала раздеваться. Собственно говоря, если рассмотреть ситуацию объективно, то это можно даже не считать поражением. В отличие от других, она не поддалась гипнотическим чарам «учителя». Ей даже не пришлось бороться с искушением, потому что никакого искушения не возникло. Она встретилась с врагом лицом к лицу и уцелела. Это само по себе уже победа.

Ванная оказалась маленькой, рассчитанной исключительно на использование по прямому назначению, без всего того, что могло считаться излишеством: душевая, туалет и маленькая раковина. Но горячей воды было вдоволь, и она позволила себе подольше понежиться под упругими струями, смывавшими грозящее завладеть ею раздражение. Рэчел вовсе не спешила избавиться от питающих решимость напряжения и гнева, но сейчас ей в первую очередь требовались спокойствие и выдержка. Люк Бардел и «Фонд Бытия» — грозные враги, и в борьбе с ними следовало использовать любое преимущество.

Ситцевая пастельная пижама за время ее вылазки успела исчезнуть. Интересно, кто ее унес? В любом случае мятный оттенок никогда не был ее цветом, и она с некоторым даже вызовом натянула джинсы и майку и пригладила ладонью короткие волосы. Зеркал в поселке не держали, по-видимому, чтобы не поощрять тщеславие, но Рэчел и без зеркала точно знала, как выглядит. Одежда большего, чем нужно, размера висит мешком на худом теле, лицо бледное, без следа косметики, глаза смотрят на мир с сомнением и подозрением. Ничего такого, что могло пробудить интерес или желание в ком-то, кроме разве что уж самого отчаявшегося или какого-нибудь извращенца.

В этом мире грез она чужая. Впрочем, само по себе это не ново. На белом свете не осталось больше места, которое она могла бы назвать домом. С раннего детства Рэчел чувствовала себя кем-то вроде гостьи в разных квартирах и городских домах матери; немногим лучше были и школы-интернаты, где ей доводилось учиться. Она не обладала даром заводить друзей, боясь довериться постороннему, а без доверия какая дружба? Из-за этого и в других семьях не гостила. После окончания колледжа жила в разных квартирах, одна безличнее другой, и в конце концов очутилась в просторных и пустых апартаментах где-то в районе Восточных семидесятых на Манхэттене.

Около года назад ей показалось, что все может измениться. Полученная в Гарварде степень магистра управления обеспечила ряд престижных управленческих должностей, на которых она продемонстрировала эффективность, компетентность и завидное хладнокровие. Уволившись со своей последней работы с довольно солидными накоплениями, пополнившими ее трастовый фонд, Рэчел, редко позволявшая себе какие-либо капризы, выкинула настоящий фокус: собрала в сумку самое необходимое и выложила баснословную сумму за авиабилет на ближайший рейс до Испании.

Зачем, почему, она и сама не знала, ведь Испания никогда ее особенно не интересовала. Но она прилетела в знойный солнечный день, взяла напрокат машину, села за руль и катила, катила до тех пор, пока не устала настолько, что уже не могла держать руль, и тогда остановилась в крошечной деревушке на краю маленького полуострова. Нашла сдающийся внаем дом и жила там, спрятавшись от мира и своей матери, целых три долгих чудесных месяца — нежилась под жарким солнышком, ела свежие фрукты, хлеб и сыр, выжаривая накопившиеся за годы страх и злость, и в какой-то момент подошла к опасной черте, почувствовав себя счастливой.

Дом в Андалусии принадлежал одной старушке и был выставлен на продажу. И Рэчел вернулась домой на крыльях надежды. Она помирится с матерью, продаст часть акций, купит домик в Испании, соберет нехитрые пожитки и переедет в свой первый настоящий дом, к своим первым настоящим друзьям.

Но мать уже променяла Нью-Йорк на монашеское уединение Санта-Долорес, отказавшись от всякого общения со своим единственным ребенком. И не без причины. С трастового фонда, учрежденного третьим мужем Стеллы, было снято все, к чему она, как доверенное лицо, имела доступ. Кондоминиум на Парк-авеню с целым состоянием в произведениях искусства и антикварной мебели оказался проданным, и даже немногие ценные вещицы, подаренные ею в разные времена дочери, исчезли из квартиры Рэчел.

Питаемая вполне понятной злостью, она в течение нескольких месяцев пыталась поправить финансовые дела, одновременно занимаясь поисками очередной высокооплачиваемой работы и обдумывая план мести легкомысленной и невнимательной матери.

Все изменил однажды вечером поздний звонок из Санта-Долорес. Те слова, тот голос до сих пор звучали у нее в ушах, даже когда ей не хотелось их слышать.

— Ваша мама отправилась в свой последний путь, — пробормотала женщина, назвавшая себя Кэтрин. — Благословенна будь, дитя мое.

Рэчел бросила трубку и еще долго стояла посредине комнаты в пустой квартире, даже не пытаясь унять внезапную дрожь.

— Благословенна… как же, — сказала она вслух. И расплакалась.

Тогда она в последний раз дала волю слезам. Рэчел плакала так редко, что помнила каждый такой случай. В тот раз она оплакивала свою последнюю, невосполнимую потерю. К тому времени, когда ей стало известно о том, как именно распорядилась мать своим весьма значительным состоянием, в том числе и средствами уже изрядно обмелевшего трастового фонда, испепеляющая ярость напрочь высушила слезы.

Эта ярость поддерживала ее до сих пор. Но любым эмоциям требуется топливо, а она забыла, когда ела в последний раз. Было около шести — время обеда, и Рэчел чувствовала такую слабость, что готова была съесть даже жареную крысу. Да вот только последователи Люка Бардела все сплошь вегетарианцы. Через пару дней и жареная крыса покажется деликатесом.

Неожиданно в дверь тихонько постучали. Рэчел убрала стул в полной уверенности, что враг удостоил ее повторным визитом, но стоявшая на пороге женщина не внушала ни тревоги, ни опасения — в отличие от Люка Бардела.

Женщина была, казалось, воплощением ее тайного идеала матери. Пухленькая, седовласая, с добрыми глазами и мягким, приветливым выражением уже отмеченного морщинами лица, она излучала тепло и заботу. В общем, была одной из тех, кому Рэчел не доверяла уже чисто автоматически.

Но гнев, похоже, забрал у нее слишком много энергии. Глядя на милую старушку, она ощутила предательскую, сентиментальную тоску.

— Я — Кэтрин Биддл, — представилась старая леди мягким, ласковым голосом. — Мы разговаривали в ту ночь, когда умерла ваша мать. Моя дорогая, мне очень жаль, что я не смогла утешить вас в то печальное время.

Рэчел попыталась ввернуть что-нибудь резкое, язвительное, но ее стараниям не хватило усердия.

— Я тогда была не в том настроении, чтобы принимать слова утешения, — ответила она.

— Как и сейчас, верно? — мудро заметила Кэтрин. — Ну, ничего, моя дорогая. Всему свое время. Надеюсь, вы составите мне компанию за обедом.

— Здесь? — с сомнением спросила Рэчел.

— А куда еще нам идти? Все ответы, которые мы ищем, здесь, среди Народа Люка. У нас тут общие трапезы. Санта-Долорес — коммуна в полном, чистейшем смысле этого слова. И если вы согласитесь присоединиться к нам за столом, мы будем очень рады.

— Все едят вместе? — настороженно поинтересовалась Рэчел. Даже понимая, что таинственный союзник тоже будет там, перспектива встретиться со всеми членами «Фонда Бытия» — и в особенности с их духовным лидером — вовсе ее не радовала.