— А я сплю как младенец, — ухмыльнулась Эстер. — Вот что значит чистая совесть.

Глядя на самодовольную старуху, поверить в ее чистую совесть было трудно.

— Наверное, я сегодня уеду, — сказала Рэчел, делая попытку размазать еду по тарелке. Ей удалось проглотить кусочек тоста, но большего привередливый желудок не позволял.

— Уже узнала, что хотела? Какая шустрая.

— У меня такое чувство, что я в этом городе нежеланная гостья.

— Что верно, то верно, — закудахтала Эстер. — Город живет за счет того сатанинского отродья. Они не хотят, чтобы ты вмешивалась.

— А вы? Я думала, вы ухватитесь за возможность разоблачить истинную сущность своего внука.

— Он мне не внук! — огрызнулась Эстер. — Вообще не родня, слава тебе Господи, я тебе уже говорила. А мое время еще придет, да. И не нужна мне твоя помощь, чтобы увидеть, как свершится правосудие. Я ждала двадцать лет с тех пор, могу подождать еще чуток. — Она надсадно закашлялась и потянулась за пачкой сигарет.

Рэчел удержалась от вертевшегося на языке комментария: еще неизвестно, кто умрет раньше — Эстер от рака легких или Люк от отсроченного правосудия.

— Как скажете. У вас случайно нет каких-нибудь старых фотографий Люка или историй из его детства, которыми вы могли бы поделиться? — Она не рассчитывала на положительный ответ, но не могла уехать, не спросив.

К ее удивлению, Эстер выдвинула стул и села.

— Фотографий было не шибко много, и я их все сожгла, — сказала она. — Что до историй, я могу порассказать такое, от чего у тебя волосы встанут дыбом. Как он, бывало, таращился на меня этими своими безумными глазищами, будто это я дьявол, а не он. И ни разу звука не издал, когда я его порола. Даже в четыре годика, когда я отходила его отцовским ремнем. Черный был, ходить не мог, но не пикнул. Не по-человечески это.

Рэчел едва не стошнило.

— Четыре годика? — слабо отозвалась она.

— Ага. Дьявольское семя. И ничем его было не исправить, ни колотушками, ни поркой, ни чуланом темным. Так уж вот не желал слабость свою проявить. Единственный раз я видела, что он плакал, это когда хоронили его мамашку. Так в том тоже он виноват.

— Почему? Думаете, он убил ее?

Эстер бросила на нее испепеляюще-презрительный взгляд.

— Если кого он и любил, так это только свою мамашку. Глупая была потаскушка, безмозглая, как курица. Люк даже в четыре года был умнее.

— Так чем же он провинился?

— А тем и провинился, что на свет появился. Если бы Мери-Джо была хорошей девушкой, как полагается, мой сын бы ее уважал. Но она навязала ему ублюдка, а он так ее и не простил. Пытался выбить дурость из них обоих, но проку от этого не было. Мери-Джо, правда, хоть в конце исправилась — это когда повесилась в сарае Джексона.

— Значит, ей надо было сделать аборт и не говорить Джексону, что была беременна, так?

— Аборт — грех. Я против того, чтобы убивать нерожденное дитя, — с праведным возмущением возразила Эстер. — Она должна была блюсти себя, пока Джексон не будет к ней готов.

— Глупая Мери-Джо, — пробормотала Рэчел.

— Ну, в конце она получила хороший урок. Жарится теперь в аду.

— Почему вы так говорите?

— Она же наложила на себя руки. Думаешь, ей есть место в раю? Затюканная такая бедняжка, вечно понурая, пришибленная, будто боялась нас, меня да моего сыночка. Видит бог, никто из нас и мухи не обидит.

Рэчел поглядела на сильные, узловатые руки Эстер, руки, которые пороли четырехлетнего мальчика, и ее передернуло.

— Знаешь, это ведь он нашел ее, — продолжала как ни в чем не бывало Эстер. — Был День благодарения, она поставила еду на стол и просто вышла. Джексон заставил Люка сесть и поесть, как положено, и тот нашел ее только четыре часа спустя. Сделать что-нибудь было уже слишком поздно. Только праздник всем испортила.

— Могу представить, — выдавила Рэчел.

— Вот когда он изменился. Раньше всегда был тихим, прямо до жути. А после того, как нашел свою маманю да перерезал веревку, как подменили мальчишку. Дерзкий стал, хитрый. Учителя его боялись. Черт, даже я боялась, восьмилетнего. Но я и не знала, сколько злобы на самом деле живет в его сердце. Джексон пробовал выбить дурь, но без толку. Джексон был отцом маленькому ублюдку, хоть и не отвечал за него после того, как Мери-Джо померла, и что ж этот мальчишка сделал? Взял отцовское ружье и снес ему голову.

— Я думала, в полиции сказали, что это было еще одно самоубийство.

— Мой мальчик слишком высоко себя ценил, чтобы свести счеты с жизнью. Кроме того, я воспитала в нем веру, что это грех. И уж точно он не хотел провести вечность рядом с Мери-Джо — за шесть лет брака намучился с лихвой.

— Мне показалось, вы сказали, Люку было восемь, когда она умерла.

— Ну, да. Джексон женился на Мери-Джо, когда Люку было два.

Потрясающая логика.

— Так что же случилось с этим дьявольским отродьем после смерти вашего сына?

— После того, как Люк убил его? Мальчишка просто убрался из города, и слава тебе Господи. Он знал, что у Джексона здесь много друзей, и никто, кроме парочки сердобольных учителей, теплых чувств к тощему подкидышу не питал. И что им-то была за беда, когда он в школу и носа не показывал, не пойму. Но Люк убрался отсюда сразу после дознания. Даже не зашел попрощаться со мной.

— А что бы вы сделали, если бы зашел?

— Убила бы, — решительно заявила Эстер. — Должно быть, догадывался.

— Должно быть, — отозвалась Рэчел. — А больше он никогда не давал о себе знать?

— Не-а. Пока я не прочитала о нем в одной из этих газет, что лежат на кассе в «Пиггли-Виггли». Прослышала, что он еще кого-то убил и угодил в тюрьму. Там ему самое место. Но теперь тысячи дураков вручают ему свои денежки, думают, он какой-то там Иисус Христос. За один только грех богохульства его надо изничтожить, если уж не за все другие.

Эстер выглядела вполне подходящей для этой задачи.

Рэчел снова стало не по себе, хотя в желудке не было ничего, кроме кофе.

— Уверена, его постигнет справедливое наказание, — успокаивающим тоном сказала она, сопроводив слова ослепительной улыбкой — как учила Стелла.

— Уж не ты ли, милая, собираешься посчитаться с ним за зло, что он учинил над моим сыном много лет назад?

Рэчел воззрилась на нее.

— Думаю, я предоставлю это вам.

Эстер засмеялась скрипучим смехом.

— Думай что хочешь, девонька, но я ставлю на тебя. Сдается мне, ты станешь его погибелью, сама того не ведая.

— Я не хочу быть ничьей погибелью, — слабо запротестовала Рэчел.

— Не всегда мы получаем то, чего хотим, — сказала Эстер. — Рано или поздно ты своего добьешься. Погубишь его. Так или иначе.

Рэчел никогда не думала, что так обрадуется душному, плавящему зною, который облепил ее, когда она вышла из дома Эстер. Казалось, в легких растет бородатый мох, но ей было все равно, лишь бы быть подальше от зловонного воздуха, которым дышала злобная старуха.

Ей, в конце концов, не хотелось быть чьей-то погибелью, даже Люка Бардела. У него было тяжелое, мучительное детство. И что с того? У большинства ее знакомых в семье неладно. Значит, он убил, может, даже не один раз.

Возможно, Люк убил и Стеллу, напомнила она себе. Отведал крови, вошел во вкус убийства и — понесло.

Она и сама не могла остановиться. Как бы ни хотелось ей бежать без оглядки из этого городка, подальше от детства Люка Бардела и пробудившейся к нему жалости. Впрочем, знала она и то, что он нисколько не нуждается в сочувствии и никогда не поблагодарит за него.

Так что лучше приберечь эту неуместную жалость для себя, подумала она с угрюмой улыбкой. Бедная, несчастная Рэчел.

Ей не хотелось проезжать через город и рисковать наткнуться на кого-нибудь из защитников или хулителей Люка. Ей вообще не следовало приезжать сюда, визит только пошатнул прежнюю уверенность.

Должен быть какой-то кружный путь к шоссе. На карте виднелась бледная серая линия, означающая насыпную дорогу. Она поедет этим путем, вокруг города.