— Оставь, — прошептал он низко и убедительно, — прекрати бороться со мной. Прекрати бороться с собой.

Неуверенность затуманила ее глаза. В следующий момент она отползла в сторону, и Люк неохотно отпустил ее. Достойная награда стоит ожидания, напомнил он себе. А он уже начинал думать, что Рэчел Коннери будет воистину достойной наградой.

Ее запах оставался на его пальцах, и ему захотелось укусить ее. Однако он откинулся назад намеренно, раздражающе непринужденно.

— Вы не выиграете.

Рэчел прислонилась к стене, таращась на него, как загнанный в угол зверек. Удачное сравнение. Но она все еще готова была драться.

— Думаете, мне следует сдаться? Забыть о двенадцати с половиной миллионах долларов, вернуться в Нью-Йорк и жить дальше?

— Это единственная причина, по которой вы здесь? — мягко полюбопытствовал он. — Деньги? Я думал, вы ищете свою мать.

Последней каплей это не стало, но… В разгневанных глазах заблестели непролитые слезы, рот дрогнул.

Но тут же затвердел.

— Ублюдок, — выплюнула она.

— Точно. Самый настоящий. — Он получил от нее достаточно для одной ночи, поэтому поднялся на ноги со своей обычной плавной грацией, возвышаясь над ней в тусклом свете. Она не была крупной женщиной и в этой позе, съежившись у стены, выглядела обманчиво хрупкой.

С хрупкими женщинами он, как правило, был добр и нежен. Лелеял тех, кто страдал от пустоты и потери смысла жизни, наполнял их безмятежным, несексуальным утешением, которое успокаивало и исцеляло.

С Рэчел Коннери он хотел лишь одного: бередить рану, чтобы она истекала кровью.

Люк взглянул на нее, на тонкие, четко очерченные линии лица, худое тело. Он знал, как мало она весит, и это беспокоило его.

— Вы мало едите, — сказал он вдруг.

Она не ждала этой реплики и вздрогнула.

— Мне не нравится здешняя пища.

— Держу пари, вы мало едите и в четырехзвездном ресторане.

— Не понимаю, вам-то что.

Он и сам не понимал, но ему отчего-то было не все равно. Ну почему она не такая же, как другие, спокойная и нетребовательная?

Да, для этой женщины простые ответы не годились, с ней не проходило ни блаженное приятие, ни неприятие. Она не могла примириться с собой и со своим прошлым, и он не собирался ей помогать. Пусть сделает все сама.

И примирится она со своей матерью или нет, его это не касается. Его больше интересует, примирится ли она с тем, что он не откажется ни от одного пенни из двенадцати с половиной миллионов долларов, которые Стелла оставила «Фонду». И выйдет ли она из своей скорлупы гнева и настороженности настолько, чтобы позволить ему затащить ее в настоящую постель, где она сможет отзываться, реагировать, принять его глубоко в себя и…

Люк с безжалостной решительностью отсек эротические мысли.

— Вам надо поспать, — сказал он без обычной насмешливой нотки. Другие уже завозились, забормотали за дверью, услышав его. Он привык к такой жизни, к тому, что полдюжины последователей ждут, готовые броситься исполнять его малейший каприз. Привык к этому и ненавидел это. Бывали минуты, когда ему хотелось вновь оказаться в полуразвалившемся домишке в захолустном Коффинз-Гроув, штат Алабама, где на койке в пьяной отключке валяется Джексон Бардел, а из еды только коробка овсянки. Зато там некому было за ним наблюдать, некому было его обожать. Он чертовски устал от обожания.

Может, поэтому его так непреодолимо тянет к этой сердитой молодой женщине, чей взгляд неотступно буравит его. Может, ему просто нужно, чтобы кто-то ненавидел его для разнообразия. Или, может, это какая-то извращенная ностальгия по временам, когда никто не любил его.

Она тоже поднялась. Дверь в конце большой комнаты открылась, и в широком проеме вырисовались силуэты трех восторженных последовательниц. Рэчел подошла, зная, что ей ничего не грозит, зная, что он не тронет ее при свидетелях.

— Вы убили ее, не так ли? — прошептала она с абсолютной, потрясшей его уверенностью.

Рэчел не дала ему времени ответить. Знала, что не ответит. Просто повернулась и шагнула к открытой двери и ожидающим помощникам — спина прямая, шея удивительно хрупкая под коротко постриженными волосами. Он прижимался туда, к мягкому затылку, ртом… Интересно, остались ли отметины от зубов?

Они, трое, отвели Рэчел назад, в ее комнату, что-то сочувственно и заботливо бормоча. Кэтрин была среди них; лицо ее пылало, седые волосы выбились из узла. Вторая — Лиф, невозмутимая, бесстрастная. Третьим оказался мужчина, в сущности, еще юноша, с приятным, милым лицом и слабым запахом сигарет. Рэчел не курила, но запах запретного пробудил симпатию к этому похожему на ангела мальчику.

Они зажгли для нее масляную лампу, накрыли мягким одеялом и ушли, непрестанно бормоча: «Благословенна будь».

Люк почти признался. В нем очень мало от святого, даже если все ослеплены его удивительной харизмой. Он потребитель, манипулятор, и по какой-то причине не боится показать ей свою истинную натуру. Возможно, потому что знает: убеждать ее, что он такой, каким хочет казаться, бесполезно.

Черт бы его побрал, зачем ему надо было дотрагиваться до нее? Она не любила, когда до нее дотрагивались. Ей никогда к этому не привыкнуть — в детстве у нее не было никого, кто бы дотрагивался до нее с любовью, к кому можно было прижаться, кто бы обнимал ее, успокаивал и говорил, что все будет хорошо.

Прикосновения означают боль. Стыд. Вину и гнев. Она поежилась в теплой комнате, внезапно ощутив озноб, когда накатили нежеланные воспоминания. Мать, орущая в лицо, выкручивающая руку. Отчим, бледный, виноватый, молча наблюдающий за разворачивающейся мелодрамой.

«Все обернулось к лучшему», — твердила себе Рэчел. В тринадцать лет ее отослали прочь, и домой она больше не возвращалась. У нее не было дома. Но даже в первые тринадцать лет жизни дом был полем битвы, а не спасительной гаванью.

Ее единственная спасительная гавань — одиночество. Но Стелла отняла даже это.

Люк дотронулся до нее. Ей это не понравилось, но она никак не могла выбросить случившееся из головы. Его сильные руки, его большие ладони. Корона из шипов вокруг каждого сильного запястья. Ощущение его тела, когда она повалилась на него, кости, плоть и мышцы, тепло и твердая сила, которая была отчего-то ужасно пугающей. Близость его рта.

Ей не нравится, когда до нее дотрагиваются.

А еще не понравилось, как он смотрел на нее. Без малейшего намека на то сострадание, которое этот святоша излучает для масс. Его ясные серо-голубые глаза наблюдали за ней с напряженностью хищника. Он сидел тихо, почти не шевелился, и все же она не сомневалась, насколько опасен он может быть. Он завладел ее матерью, завладел ее деньгами. Отнял иллюзию, что Стелла питала к ней хоть какое-то нежное чувство. И отнимет больше, если сможет. Он уничтожит ее, и сделает это, не задумываясь. Если она позволит.

Рэчел лежала в освещаемой светом лампы темноте, напряженная, злая, растерянная. Горло еще болело, хотя уже не так сильно, как раньше, когда она не могла произнести почти ни звука. Побитое тело ныло, но боль в голове притупилась.

Было, однако, еще кое-что тревожащее. Они давали ей что-то, делали что-то, и это что-то оставило какое-то странное, неспокойное чувство. Кожу покалывало. Груди набухли. Губы горели.

Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на странных ощущениях, и ненавистные эротические образы заплясали в голове. Сплетенные тела, ласкающие руки, жадные губы, рассыпавшиеся волосы, сила и медленный, чувственный огонь, грозящий спалить дотла.

Она услышала приглушенный протестующий звук и поняла, что он вырвался из ее саднящего горла. Воспоминания были обрывочными, тревожащими, нервирующими, и она силилась отыскать что-то твердое в этом зыбком сером тумане.

Но все было неясно. Лишь какие-то мимолетные, неуловимые ощущения, от которых тело болело и сжималось от страха и отвращения.

Что, Господи, что он сделал с ней?

Люк закрыл за собой дверь, отсекая комнату от любопытных глаз, и повернулся к мониторам камер слежения. Все было так, как и должно быть — для постороннего наблюдателя. Срок двухмесячного пребывания группы новичков приближался к середине, и каждый выполнял закрепленную за ним работу с молчаливой покорностью.