Знаю, что Лагодинский не сразу выпускает тексты в эфир, а записывает на пленку и как-то колдует с ними, умудряясь добавлять что-то свое. Но ему этого мало, ведь на этот раз идет охота на дичь покрупнее, чем Абдулла.

— Нас пока еще держат порознь и взаперти, даже еду носят с «доставкой на дом». «На прогулку» — на окруженный высокой стеной внутренний двор — моих камерадов выводят по очереди и только с конвоиром. Общение между нами невозможно, вижу друзей только издали. Но радуюсь, что все они живы, а раненые быстро выздоравливают.

И еще одно скрашивает мою серую жизнь: еду мне носит очень симпатичная девочка Наташа. Она маленькая и юркая как воробей, из-под красноармейской пилотки торчат в стороны две русые косички, у нее курносый нос на круглом лице и неизменная задорная улыбка на пухлых губах.

Но мы с ней не сразу так подружились. Видели бы вы, как она в первый раз вошла в мою комнату, где я лежал после ранения. Наташа молча поставила на табуретку перед моей кроватью красноармейский котелок с супом, ломоть черного хлеба и жестяную кружку с чаем, затем отошла подальше и стала в углу, насупившись и скрестив руки на груди. Я медленно зачерпывал ложкой густой жирный суп, а девчонка смотрела на меня с какой-то напряженностью и неприязнью, но в то же время с острым любопытством, которое тщательно старалась скрыть под маской безразличия. Ей-богу, так смотрят на диких зверей в клетке!

Внезапно я понял причину такого поведения, и мне стало так смешно, что я не удержался и тихонько рассмеялся.

— Еще и смеется, — пробормотала девчонка себе под нос и еще сильнее нахмурила свои бровки-ниточки. — Чего смешного-то увидел?!

— Да я просто подумал, что ты в первый раз видишь живого пленного немца, ведь я прав?

— А ты откуда догадался? — Наташа даже немного растерялась.

— Ну, ты так смотришь на меня, словно удивляешься, что у меня нет ни рогов, ни хвоста, как у черта. А когда я заговорил по-русски, у тебя глаза такие огромные и удивленные стали, как… как будто с тобой вдруг волк из клетки в зоопарке заговорил человеческим голосом.

Девчонка невольно прыснула со смеху, ледяная корка взаимной напряженности дала первую трещину.

— А ты хорошо говоришь по-русски, — отсмеявшись, сказала она. — Где так научился?

Я рассказал, что провел детство в Грозном, надеясь, что медсестричка тоже оттуда и мне легче будет завести с ней разговор. Но Наташа оказалась из эвакуированных, из-под Минска. Она вместе с матерью и старшей сестрой ехали в поезде подальше от фронта, на Кавказ. Эшелон разбомбили, осиротевшую девочку хотели отправить в детдом, но она соврала, что ей уже 16 лет. Тогда ее послали работать в госпиталь.

Наташа должна была не только приносить мне еду, но и делать перевязки. Рана располагалась довольно высоко на внутренней части бедра, почти в паховой области. В первый раз юная медсестра сама очень сильно стеснялась и, возможно, именно от этого была намеренно грубовата со мной, а я изо всех сил старался держаться перед ней и не показывать свою слабость. Она отдирала от раны присохшие бинты, а я, крепко вцепившись в железную спинку кровати, весь сжимался от боли, но старался, чтобы даже тени страдания не было на лице, я изо всех сил старался держаться достойно! Правда, когда Наташа особенно резко рванула сильно присохший бинт, я не выдержал и вскрикнул, и… «Ну потерпи, миленький», — прошептала она, как, видимо, привыкла говорить своим, русским раненым солдатам, и нежно погладила меня по руке. Мы оба опешили от этой неожиданной ласки, ее глаза на секунду встретились с моими. Потом, поняв, что именно и как она сказала врагу, Наташа вновь надела свою маску суровой тюремщицы и пробормотала сквозь зубы: «Ничего, фашист, потерпишь как-нибудь!» Я покорно отвернулся к стенке и, закусив губу, приготовился терпеть. Но как ни странно, ее руки стали мягче, и перевязка закончилась без лишних мучений.

В следующий раз, видя мое волнение перед очередной перевязкой, она усмехнулась и сказала, что постарается действовать поделикатнее, если «немецкий солдат такой неженка». Вот чертенок в юбке, все-таки нашла, чем меня достать, какой позор! Я лежал, весь красный от смущения, переваривая ее слова, а она, ловко бинтуя рану, искоса насмешливо поглядывала на мое лицо.

Мне было очень скучно сидеть целыми днями взаперти одному, я ведь по натуре общительный человек, и я решил сделать все возможное, чтобы расположить к себе эту русскую девочку. Первое время она вела себя со мной намеренно строго, стараясь сделать свой голос потверже и посуровей (видимо, такой стиль обращения с пленными рекомендовал ей капитан Чермоев), но постепенно наши отношения становились все более дружелюбными и человечными. Наташа перестала видеть во мне врага, а я видел в ней простую милую девчонку, из-за войны оторванную от школы и вынужденную заниматься тяжелым трудом в военном госпитале. Я видел ее натруженные, красные от постоянной стирки в кипятке руки, разъеденные незаживающими язвами от щелочи, и ее заплаканные глаза, когда в операционной умирал очередной красноармеец, смертельно раненный бандитской пулей. Я видел в окно, как маленькая хрупкая Наташа вместе с напарницей Надей таскала тяжеленные двадцатилитровые кастрюли в столовой и чистила целые горы картошки.

Как жаль, что она не может проводить со мной больше времени. Три раза в день с нетерпением жду ее легких шагов в коридоре и радуюсь как мальчишка!

Все чаще Наташа сама пытается заговорить со мной. Вот и сейчас, принесла мне еду и села напротив, устремив на меня свои карие глаза-вишенки, вздохнула и вдруг задала бесподобно-наивный вопрос: «Пауль, вот я смотрю, ты хороший парень. Зачем же ты против нас воевать пошел?»

Я чуть не подавился.

— Ну, знаешь, у нас ведь в армию призывают, даже если не хочешь, — отвечаю, осторожно подбирая слова. Не буду же я ей рассказывать, что на самом деле пошел на фронт добровольцем. Собственно, на это было два резона: первое — я свято верил, что Советский Союз сам собирался напасть на Германию, а наши войска просто нанесли упреждающий удар. Честное слово, большинство из нас шли защищать Фатерланд как патриоты и вовсе не считали себя агрессорами! Во-вторых, нам рассказывали, что русские сами страдают от большевистского террора, и я искренне считал, что силой оружия принесу на эту землю более справедливый порядок. В гитлерюгенде нам постоянно говорили, что Германия нуждается в завоевании жизненного пространства Лебенсраум. Для себя же я понимал это так: немцы будут вести себя на Кавказе как англичане в колониальной Индии, то есть принесут в дикую страну блага цивилизации. Помните, по Киплингу, «бремя белого человека»? Я был с детства влюблен в чарующую красоту Кавказских гор и я хотел жить в этом краю!

Впрочем, в том, чтобы пойти на фронт добровольно, а не дожидаться призыва, был еще один резон: доброволец мог выбирать, в каких войсках служить. Я выбрал десантную часть Fallschirmjäger, меня восхищала их бесшабашная смелость и сила! Это было воплощением мечты отчаянного немецкого мальчишки стать крутым солдатом…

— Но ведь ты мог отказаться идти на фронт.

— Меня бы расстреляли и всю семью тоже, — отнекиваюсь я. — Давай лучше поговорим о чем-нибудь повеселее. Хочешь, я расскажу тебе, какой у нас в Берлине отличный зоопарк?

— Хочу, — загораются ее глаза. — Ты так интересно рассказываешь.

Какая она все-таки еще наивная девчонка! Ей всего шестнадцать, а на вид и того не дашь. Искренне верит всей моей трепотне. Даже тому, что я с отцом охотился на акул. Где? На Балтийском море под Гамбургом! Скажете, брехня? Конечно! Но зато как она слушала, развесив уши, о моих подвигах! Вот есть у меня грех — люблю подшутить над людьми!

Еще Наташе очень нравится, как я рисую. Притащила мне бумагу и карандаш, я нарисовал ее портрет, девчушка была в абсолютном восторге!

Я много рассказывал ей о своей семье, о детских годах и школе, показывал фотографии. Вот только одну фотку мне стоило бы убрать, Наташа как увидела ее, аж отшатнулась от меня: «Так вот ты какой был!»