Я работал кушаками как кузнечными молотами, у него тоже удар неслабый, и верткий сам как змея. Нокаутировать его я не смог, победил чисто по очкам. Так по крайней мере Лагодинский сказал, он появился как всегда не вовремя и засадил нас обоих на сутки на губу.

Потом заставил нас пожать друг другу руки.

— Не обижайся, что я тебя немного помял, — сказал я.

— В самом деле ни мне, ни всей немецкой армии не надо было ввязываться в эту авантюру, — ухмыльнулся Гюнтер. — Я же знал, что это добром не кончится.

Забавно, что Пауль потом сказал, что он и Ростоцкий за меня болели. Интересно, за кого болела Лайсат?

— Извините, товарищ полковник, — сказал Петров, — но мне кажется, что с Лайсат в роли переводчицы выйдет некоторый перебор. Безусловно, она яркая девушка. И если бы перед нашей группой стояла немецкая армия, она бы справилась с агитацией на пятерку — фрицы от нее штабелями бы падали. Но ей предстоит работать среди горских бандитов, фанатичных мусульман. Как бы это сказать, она слишком эмансипе, этакая освобожденная женщина гор, снявшая хиджаб и остригшая волосы. Слишком сильная, слишком независимая и дерзкая. Боюсь, на ее соплеменников это произведет скорее негативное впечатление. В горных аулах до сих пор придерживаются других взглядов на роль женщины.

— А мне как раз и нужен этот эпатаж! — удивил его Лагодинский. — Ее задача не нравиться, а наоборот, шокировать простых аульчан. Чтобы думали: «Вот так стерва, связалась с фашистами. После прихода немцев и наши девушки могут стать такими!» Да и твои фрицы пусть не церемонятся. Пусть ведут себя беспардонно и высокомерно, как высшая раса. Пусть простые джигиты поймут, что их считают за унтерменшей-недочеловеков.

— Да если я начну лапать горских девушек, то меня прирежут как шакала, — засомневался знакомый с обычаями соседей ставрополец Димпер.

— Не беспокойся, главарям банд очень нужно немецкое оружие и покровительство, поэтому они вынуждены уважать форму вермахта! — расхохотался Петров.

В середине октября наша группа была заново экипирована и ушла в горы. Всего семеро — счастливое число. Гюнтер помимо своих вещей тащил на себе рюкзак Лайсат и глядел на нее как преданный пес. Только что хвостиком не вилял за отсутствием оного.

Сначала мы шли по доцветающему альпийскому лугу, буйному горному разнотравью, пышные зонтики соцветий борщевика порой поднимались выше нашего пояса, колючие листья татарника цеплялись за одежду, его обломанные на ходу стебли источали тягучий млечный сок. Перешли вброд неширокую говорливую речушку: прозрачная студеная вода каскадами стекала по уступам из базальтовых глыб, брызги дробились в солнечном свете, рождая разноцветную радугу. Тропа прихотливым змеиным зигзагом ползла по горному склону: сначала она попетляла в зарослях дикого терна, затем нырнула в ореховую рощу, где на покрытой опавшими медными листьями земле лежали грецкие орехи, похожие в своей толстой зеленой кожуре на пасхальные яйца; затем провела нас мимо вековых чинар и вывела к развалинам старинного аула. Боевые чеченские башни мне были не в новинку, а вот лепящиеся тут и там небольшие четырехугольные каменные строения заинтересовали. Лайсат назвала их «солнечные могильники» и объяснила:

— Это сейчас, после принятия ислама, чеченцы стали хоронить своих мертвецов под землей и ставить сверху высокую вертикальную плиту с выбитой на камне арабской надписью. В стародавние времена вайнахи хоронили мертвых иначе, поэтому до сих пор на нашем языке труп называется «дакъа» — то есть «высушенный». Солнечный могильник — это открытый каменный склеп, труп высыхает там под воздействием солнца и сухого ветра, постепенно превращаясь в мумию.

Через остатки высоких каменных ворот мы покинули территорию «города мертвых» и, свернув на юг, углубились в неширокое мрачное ущелье. По дну его стремился прозрачный горный поток, берущий начало в тающих снегах на вершине, от ледяной воды ломило руки. Замшелые гранитные скалы почти смыкались над нашими головами, от повышенной влажности с них словно слезы постоянно падали капельки воды. Они даже были словно слезы солоны на вкус — мы приближались к заброшенным солеварням. Здесь из земли бил соляной источник, поэтому еще до революции богатый чеченец организовал в ущелье добычу поваренной соли. Более бедные соплеменники нанимались к нему на работу: одни рубили в лесу дрова и возили их на быках, другие поддерживали огонь под огромными чанами, в которых варили соль, третьи на ишаках возили ее на базар в соседний аул.

— Говорят, чтобы соль стала особенно белоснежной, в котлы добавляли бычью кровь, — рассказывала всезнающая Лайсат. — В начале века жизнь здесь кипела ключом, был целый поселок солеваров. А сейчас в их заброшенных хижинах живут только трое отшельников-вайнахов. Есть слухи, что они продолжают варить соль и обменивают ее на продукты для повстанцев.

Действительно, около ручья мы увидели бородатого чеченца лет шестидесяти. Завершив предписанное адатом омовение, он готовился к намазу, расстилая на прибрежной траве молитвенный коврик.

— Нельзя прерывать священную молитву! — остановила нас Лайсат. Не выходя из-за кустов, мы наблюдали, как мужчина тщательно обмыл в чистой воде лицо и руки, затем встал на колени, молитвенно воздел руки к небесам, затем согнулся и коснулся края коврика лбом.

— Аллаху акбар, аллаху акбар! Ла-иллаха-илла-ла! Мухамеди расурулла! — донеслись до нас негромкие слова по-арабски.

Молился он довольно долго, а мы терпеливо ждали, вышли из кустов только когда он уже сложил коврик. Заметив среди нас знакомые лица Гюнтера и Димпера, чеченец расплылся в приветливой улыбке, показав щербины на месте недостающих зубов, и захлопотал, собирая на стол. Вскоре в котелке над костром уже булькал калмыцкий чай; хозяин щедро сыпанул туда горсть соли и кинул бараний жир. Затем разломал кукурузную лепешку и достал миску с густым белоснежным берам, полутворогом-полусметаной. Угощение было дополнено баары — домашней колбасой, которую сделали из ливерного фарша, набив им тонкие бараньи кишки, и тщательно высушили на солнце. В углях костра испекли плоские коричневые каштаны — на вкус они были как сладкая картошка.

Особенно уважительно солевар обращался с Петровым, которого видел впервые, но принимал за большого немецкого начальника. Он пылко, постоянно клянясь могилой своего отца, рассказывал «эсэсовцу» о своих старых обидах на русских эпсаров-офицеров, притеснявших местное население; про царского пурстопа — пристава, приказавшего высечь его на виду у всего села, — а ведь для горца нет большего оскорбления. Затаив кровную обиду, чеченский бедняк ушел в горы, присоединился к абреческой шайке. Джигиты подстерегли пристава на горной тропе и убили. Тогда в село вошла казачья сотня, взяли заложников, потребовали выдать преступников. Аульчане отказались. Впрочем, в словах старого абрека я ощущал ненависть не только к российским чиновникам и полицейским, а вообще ко всему казачеству. Он хвастливо рассказывал о набегах своей шайки на русские станицы, прямо называл их жителей нечестивыми свиньями и искренне считал, что Аллах одобряет убийство неверных. Революцию он сначала принял по принципу «враг моего врага — мой друг», так как большевики воевали с казаками, и теперь можно было устраивать бандитские набеги на станицы под красным флагом. Потом «вольному сыну гор» больше по душе пришлись идеи анархистов.

Немного погодя к нам подъехали на ишаках, груженных хворостом, еще двое немолодых чеченцев.

Почтительно поприветствовав нас, они сели, скрестив ноги, на кошму и присоединились к нашей беседе. Пятидесятилетний Шовхал рассказал, как в тридцатых в горы понаехали уполномоченные из города, чтобы сгонять горцев в колхозы. Вчерашние рабочие с заводов и нефтепромыслов, убежденные коммунисты, но абсолютно незнакомые с чеченскими обычаями, пришельцы наломали немало дров и наплодили много новых обид. Свободолюбивые горцы не желали впрягаться в ярмо, брали оружие и уходили в горы. Стреляли в комбедовцев, в уполномоченных по заготовкам; Советская власть в ответ объявляла их врагами народа. Шовхал был арестован НКВД, несколько лет провел в гулаговских лагерях, окончательно озлобился и был готов зарезать любого встречного в ненавистной синей фуражке. Его впалую грудь постоянно бил кашель от приобретенного в сырых шахтах туберкулеза, он часто сплевывал на землю тягучую мокроту с прожилками крови, и я предпочел отодвинуться от него подальше.