А возможно, в этом как раз и проявляется наше своеобразие творений Божьих — радоваться его созиданиям.
У меня снова появляется желание напомнить, что никогда не бывает слишком поздно последовать примеру царя Эдипа{147}. Ты словно бы заканчиваешь всё, предупреждая против тех искушений, причиной которых является человеческое любопытство: «…эти же самые внешние чувства внушают душе желание не наслаждаться в плоти, а исследовать с помощью плоти: это пустое и жадное любопытство рядится в одежду знания и науки. Оно состоит в стремлении знать…»{148} [103]
Так пишешь ты, ты, Аврелий, кто некогда был назначен на должность императорского учителя риторики в Милане. Если бы ты молчал, то по-прежнему остался бы философом{149}.
Далее, ты предупреждаешь против того, чтобы дозволить разуму нашему плениться ходом небесных звёзд или видом собаки, преследующей зайца. И ты предельно конкретно принимаешься за дело, чтобы со всеми подробностями живописать, как естественно впасть в искушение, дозволив себе радоваться тому, что видят твои глаза. Ты пишешь: «А когда я сижу дома, разве моё внимание часто не захватывает ящерица, занятая ловлей мух, или паук, опутывающий своими сетями попавших в плен насекомых? Пусть эти существа малы, но ведь дело тут в том же самом. В дальнейшем я перехожу к восхвалению Тебя, дивный Создатель, но не эта же мысль сразу захватывает моё внимание. Одно — быстро встать, другое — не падать»{150} [104].
Сама я невольно думаю об Икаре{151}. Сначала он быстро поднялся ввысь, но потом также — бах! бум! — и упал. Это потому, что забыл: он тоже был человеком. Если другое сравнение покажется тебе более удачным, я вообще могу напомнить тебе о том, что случилось с людьми в Вавилоне после того, как они попытались построить башню, такую высокую, что она доставала до самого неба.
Я пишу так же откровенно, как и ты, милостивый господин епископ, и письмо не краснеет{152}. Думаю, ты должен быть в полном изнеможении после всего, что ты пережил, в ужасном изнеможении, да ты этого и не скрываешь. Если бы ты только мог дать мне — и, стало быть, миру материальному — несколько часов твоей жизни на земле!
Всё кончено, Аврелий! Выходи из игры и ложись под смоковницей. Обнажи свои чувства, Аврелий, — хотя бы только в этот последний раз. Ради меня, Аврелий, и ради всего того, что мы с тобой некогда отдавали друг другу. Вдохни воздух, послушай пение птиц, взгляни на небосвод{153} и втяни в себя все запахи. Это и есть то, что является миром, вселенной, Аврелий, и он — здесь и сейчас. Здесь и сейчас! Ты пребывал в недрах лабиринта теологов и платоников. Но теперь — всё, ныне ты снова вернулся в мир, в дом людей.
Мир так велик, а мы так слишком мало о нём знаем! И жизнь так же слишком коротка! Ужели ты не помнишь, что мог сказать нечто похожее в тот раз, когда читал Цицерона?
Возможно, никакого Бога, Который совершает сделки с нашими бедными душами, нет. Или, возможно, есть Бог, преисполненный любви и создавший нас для этого мира, чтобы мы жили здесь. О Аврелий, если ты лежишь там, под смоковницей, — думаю, в одной руке ты держишь финик, — тогда я, верно, подошла бы и поцеловала тебя в твой чрезмерно испещрённый морщинами лоб. Я хотела бы попытаться разжевать на мелкие кусочки это ужасающе неестественное слово «Воздержание». Потому что ещё сейчас, да, ещё сейчас это слово тяжким бременем отягощает твой разум. Единственное, что, возможно, освободило бы тебя от этого бремени, было бы моё объятие.
Почему столь далёк путь от Карфаген? до епископа Гиппона Царского?
Я озабочусь тем, чтобы ты получил это письмо, и ещё прошу тебя непременно прочитать его. Однако у меня уже больше нет никакой надежды, что слова, которые я пишу, найдут в тебе отклик. В таком случае труды мои были бы напрасны{154}.
Я боюсь, Аврелий. Я страшусь того, что однажды сделают отцы Церкви с такими женщинами, как я. И не только потому, что мы женщины, — так, женщинами, создал нас Бог! Но потому, что мы вводили в искушение вас — мужчин, — так, мужчинами, создал вас Бог. Ты полагаешь, что Бог любит евнухов и кастратов сильнее тех мужей, что также любят женщин? Будь тогда осторожен, восхваляя дело созидания Божьего, ибо Бог не создал мужчину для того, чтобы ему стать кастратом.
Я не могу забыть то, что произошло в Риме, и я больше не думаю о себе самой. Ведь, по сути дела, это не на меня ты обрушился в тот раз. То была — Ева, милостивый господин епископ, то была — женщина. А тот, кто свершает несправедливость по отношению к одной, опасен многим{155}.
Мне холодно, ибо я боюсь, что наступят дни, когда женщин, как я, лишат жизни обычные мужи Церкви.
А почему их лишат жизни, милостивый господин епископ?
Потому что они напоминают вам, что вы отринули вашу собственную душу и дары Божьи. И ради кого? Да, ради самого Бога, говорите вы, ради Того, Кто создал небо над вашими головами, а кроме того, землю, где, как общеизвестно, есть и женщины, что дают вам жизнь, производят вас на свет.
Если бог Есть, да простит он вас. Но, возможно, однажды вы предстанете пред судом за все те радости жизни, к которым вы повернулись спиной. Вы отрицаете любовь между мужчиной и женщиной. Возможно, это вам простится. Но поступаете вы так во имя Божье!
Жизнь коротка, и мы знаем столь ничтожно мало. Но если это по твоему наущению откровения твои были переданы мне для прочтения здесь, в Карфагене, то мой ответ — нет! Я не дозволяю окрестить себя, милостивый господин епископ! Это не Бога я боюсь! Я чувствую, что уже живу с ним в душе, и тогда разве не он создал меня?! Это не назаретянин удерживает меня; возможно, он в самом деле был человеком Божьим?!
Разве он, кроме того, не был справедлив к женщинам? Это теологов я опасаюсь. Да простит назаретянинов Бог их за всю ту нежность и всю ту любовь, что они отринули.
Я выговорилась и облегчила свою душу{156}. А теперь, милостивый господин епископ, надо пить!{157} Я сижу под нашей старой смоковницей в Карфагене. В этом году она приносит цветы в третий раз{158}. Но она не приносит никаких плодов{159}.
Будь здоров!{160} [105]
Меня снова мучает множество вопросов. Послала ли Флория письмо Аврелию? Или же не осмелилась в решительный момент его отослать? Что-то в этом роде мелькает в письме. Она пишет: она, мол, страшится того, что отцы Церкви сделают однажды с такой женщиной, как она!
Как явствует из нескольких моих примечаний, я склоняюсь к тому, что письмо действительно было послано епископу Гиппонскому. Существует возможность, что письмо это жило более или менее скрытой жизнью в истории католической церкви. Даже если оно было передано в ряде списков, вовсе нет необходимости в том, чтобы его знало множество людей. Первоначальный исконный пергамент, естественно, мог также — намеренно или безо всякого намерения, случайно, — лежать в абсолютном забвении до тех пор, пока он внезапно не вынырнул в XVI веке. Но что произошло после этого?
