Стихи рождались словно в жестокой лихорадке. Между 17 апреля и началом июля стремительно появляются на свет стихи первой из «Воронежских тетрадей». В начале апреля Мандельштам знакомится с Сергеем Рудаковым, молодым литературоведом, высланным в Воронеж из Ленинграда. Оказавшись свидетелем нового творческого подъема, который переживал тогда Мандельштам, Рудаков пишет 20 апреля 1935 года своей жене: «…Дико работает М. Я такого не видел в жизни. […] Я стою перед работающим механизмом (может быть, организмом — это то же) поэзии. […] Больше нет человека — есть Микеланжело. Он не видит и не понимает ничего. Он ходит и бормочет […] Для четырех строк произносится четыреста»[334].

Рудаков дискутировал и жарко спорил с Мандельштамом, делая записи для будущих комментариев: он обещал когда-нибудь издать его стихи. Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях судит о нем довольно сурово. Она утверждает, что Рудаков перевез мандельштамовский архив (с большим количеством автографов) в Ленинград, где его жена — он сам погиб во время войны — впоследствии уничтожила его или распродала[335]. Для отверженного Мандельштама, лишенного возможности публиковаться и постоянно искавшего себе «собеседника», общение с Рудаковым было хоть какой-то отдушиной и надеждой. В декабре 1935 года он писал ему: «Вы самый большой молодец на свете» (IV, 161).

Ссыльный поэт цеплялся за каждый клочок культуры. Он посещал не только концерты, но и кинотеатр на проспекте Революции, радовался фильмам Чаплина («Огни большого города» и «Новые времена»), Там же в апреле 1935 года он увидел первый советский звуковой фильм «Чапаев» (1934) Сергея и Георгия Васильевых — и был поражен. В 1913 году в стихотворении «Кинематограф» Мандельштам подшучивал над немым кино — это искусство находилось тогда в младенческом состоянии; теперь же он так захвачен «говорящей картиной» о легендарном герое гражданской войны, что заимствует этот образ для двух своих стихотворений и даже отождествляет с ним себя самого:

В этом новом внезапном извержении жизни и творческой силы желание преодолеть смерть сопрягалось у Мандельштама с другим желанием: вписаться в советскую жизнь. Он стремится взглянуть на действительность другими глазами — это стремление охватывало его не в первый раз. Еще в мае 1931 года назвавший себя «отщепенцем в народной семье» (III, 51), Мандельштам тяготился сознанием своего «отщепенства». Ему, русскому интеллигенту, связанному в дни юности с социалистами-революционерами, нелегко было переживать свою оторванность от народа. В стихотворении «Сумерки свободы» (1918) он называл народ «солнцем» и «судией». Приклеенный к нему ярлык «враг народа» был для Мандельштама мучением, и временами он действительно мечтал о том, чтобы быть заодно со всеми. В стихотворении «Стансы», написанном в Воронеже в мае — июне 1935 года, он пытается вообразить себе, что вступает в новый мир — объединившись с «хорошими людьми»:

Этот поразительный девиз «Жить, дыша и большевея» — одно из проявлений той жизненной воли, что вновь пробудилась в нем весной 1935 года. Впрочем, желание «большеветь» владело им не полностью. Духовное убожество, окружавшее его в Воронеже, вновь и вновь бросалось Мандельштаму в глаза. Ему непросто было отречься от своего европейства, своей укорененности в мировой культуре. Уже в феврале 1935 года утонченному носителю городской культуры пришлось предстать перед собранием воронежских писателей, выходцев из пролетарской и крестьянской среды, и отчитываться перед ними за свое литературное прошлое и своих соратников, акмеистов. Но он, еще в 1933 году назвавший себя «современником Ахматовой», не стал — вопреки ожиданиям — «клеймить» своих петербургских товарищей и подтвердил свою нерушимую верность по отношению к ним: «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых». Подразумевались Ахматова и расстрелянный в 1921 году Гумилев. А на провокационный вопрос, что такое акмеизм, ответил знаменитой репликой: «Тоска по мировой культуре»[336].

Эти ответы не могли не вызвать бурной реакции. В апреле 1936 года Стойчев, секретарь партбюро Воронежского отделения ССП, будет громить Мандельштама на одном из писательских партийных собраний. По словам Стойчева, февральское выступление Мандельштама показало, «что он ничему не научился, что он, кем был, тем и остался». Свое мнение Стойчев повторит и после первого московского показательного процесса в отчете на имя Владимира Ставского, генерального секретаря Союза советских писателей, отвечая на запрос о положении «с разоблачением классового врага на литературном фронте»[337]. В апреле 1937 года, вспоминая в письме к К. И. Чуковскому о своем выступлении перед воронежскими писателями в феврале 1935 года, Мандельштам использует выражение «нравственная пытка» (IV, 185). Он был взят в идеологические клещи и выглядел в глазах партийных писак полным неудачником.

Мандельштам ищет себе иных союзников и иные признаки культурной преемственности. В стихотворении «Я должен жить, хотя я дважды умер…» (апрель 1935 года) упоминается, наряду с черноземом, искусство Ренессанса (Возрождения!). В облаках, витающих над Воронежем, ему видятся скульптуры Микеланджело. «А небо, небо — твой Буонарроти…» (III, 89) — возможно, мысленному взору поэта явились «Пленники» во флорентийской Академии. Весной 1935 года Мандельштаму вновь представилась возможность выразить, пускай косвенно, свою «тоску по мировой культуре» и обозначить то, что было для него настоящей родиной: европейскую культуру. Для воронежского областного радиокомитета он готовит радиокомпозиции; одна из них называется «Молодость Гете», другая посвящена «Орфею и Эвридике» Глюка, любимой опере Мандельштама. Второй из этих текстов утрачен, зато сохранилось несколько рукописных фрагментов радиопередачи о Гете. Они дают представление о тех неделях между маем и июлем 1935 года, когда ссыльный Мандельштам вместе с Надеждой Яковлевной листал тома сочинений Гете, читал «Поэзию и правду» и увлеченно писал о ранних этапах жизни более удачливого германского поэта. Удивительный парадокс: пария пишет о баловне судьбы. В итоге был создан проникновенный портрет Гете, отнюдь не возвеличивающий этого любимца богов:

«Страсбургские каретные мастера не торопясь изготовляют тюрьму на колесах, лакированный гроб на рессорах, в котором величайшего поэта Германии должны доставить в карликовое королевство — герцогство Веймарское, — где он будет министром у помещика, чудом-юдом для показа гостям» (III, 421–422).

Радиокомпозиция, посвященная Гете, была также мечтой о собственной юности. Разглядывая портреты женщин — возлюбленных Гете, Мандельштам сказал, что все они чем-то похожи на Ольгу Ваксель[338]. Если темпераментная скрипачка Баринова расшевелила в нем воспоминания о Марине Цветаевой, то Гете оживил в его памяти страстную любовную историю, пережитую им в 1925 году («Заресничная страна, — / Там ты будешь мне жена»). Еще в Москве Мандельштам случайно узнал от одного знакомого на улице о самоубийстве Ольги — она застрелилась в Осло в 1932 году. И вот он создает свой поздний реквием по Ольге Ваксель: «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»