— Я рада, что это доставляет тебе удовольствие,— отвечает Сара.

— Удовольствие? Но ведь это то, чего так хотела мама,— дать хорошее образование малютке Саре, и отец этого хотел бы, если бы мог чего-нибудь хотеть после маминой смерти. Ты всегда была умницей. Тебе всего два года было, а мне пять, а ты мне показала, как есть мороженое, чтобы не перепачкаться. «Сначала откуси кончик рожка,— сказала ты,— а потом соси понемножку». Никогда не мог понять, как есть мороженое, если оно тает.

— Не знаю,— отвечает Сара,— иногда так сильно чего-нибудь желаешь, а потом видишь, что это тебе совсем и не нужно.

Сара качает головой, и взгляд ее становится сумрачным.

— Я недели трачу,— говорит она,— чтобы нарисовать лицо, не похожее на все остальные, кроме, пожалуй, одного. Как же не думать, что я занимаю чужое место?

Брат улыбается:

— Ты говоришь, что недели бьешься, рисуя все то же лицо, и еще сомневаешься, свое ли место занимаешь? Шутишь, наверное? — Он щиплет ее за подбородок и громко смеется.— Ты ведь знаешь, как нарисовать просто лицо,— говорит он,— затем научишься рисовать красками меня, а потом сделаешь дедушку в камне. Затем вернешься домой или уедешь во Францию, в Париж. Но это все равно.— В его нежности так много совсем не проповеднического энтузиазма, что она плачет. И с миром в душе укрывается в его братском объятии. Интересно, был ли у Ричарда Райта брат?

— Ты моя дверь, ведущая во все комнаты дома,— говорит она,— никогда не закрывайся.

И он отвечает: «Нет, никогда», словно понимая, что она имеет в виду.

— Когда же мы снова вас увидим, сударыня? — спрашивает он позже, везя ее на автобусную остановку.

— Как-нибудь урву денек и нагряну сюрпризом,— отвечает Сара. На автобусной остановке, возле крошечной бензоколонки, Сара изо всех сил обнимает брата. Белый парень, рабочий, прерывает работу и смотрит на них ухмыляясь. Взгляд у него наглый и презрительный.

— Ты когда-нибудь задумывался над тем,— говорит Сара,— что мы очень старый народ в очень молодой стране? — Она смотрит на брата из окна автобуса, смотрит не отрываясь, пока маленькая бензоколонка не пропадает из виду и экспресс «Серая гончая» не берет курс на Атланту. Из Атланты она вылетает в Нью-Йорк.

В Нью-Йорке она садится в поезд, идущий к университетскому городку.

— Господи,— говорит одна из приятельниц,— да как же ты замечательно выглядишь! Дома тебе полезно бывать.

— Сара ездила домой? — спрашивает кто-то, не знавший о ее неожиданной поездке.— Вот здорово, как съездила?

«Как съездила?» — отзывается эхо у Сары в ушах. Оно такое громкое, что у нее начинает кружиться голова.

— Как съездила? — громко переспрашивает она.— Да, как съездила? — Она видит свое отражение в смеющихся карих глазах.

— Чудесно,— отвечает Сара медленно, улыбаясь в ответ и думая о дедушке.— Просто чудесно.

Девушка улыбается еще шире. Сара молча смотрит, как она, виляя бедрами, идет на теннисный корт, что на заднем дворе, волосы девушки развевает ветер.

«Надо заставить крысу отвести взгляд,— думает Сара,— и неважно, шмыгнет она прочь или нет. Я все равно настоящая женщина. Я только что похоронила отца и скоро смогу сделать дедушкин портрет в камне».

Перевод М. Тугушевой

Мысль о поездке в Сан-Франциско стала преследовать Айрин в тот самый год, когда начались разочарования из-за правительственных фондов, отпускаемых на борьбу с бедностью. Вашингтон объявил «излишней и романтической» и в конце концов зарезал общеобразовательную программу, которой Айрин отдавала немало времени, энергии и таланта. И тогда ей очень захотелось радостей жизни, которые маленький пыльный городок на Юге страны предоставить не мог. Здесь она и еще несколько молодых идеалистов преподавали «беглое чтение и грамотное письмо» небольшой группе пожилых женщин. Вся «школа» помещалась в старом трейлере, стоявшем на заднем дворе местного колледжа для черных. Учебные пособия написали сами преподаватели и студенты. Желание женщин учиться приятно волновало, но городок был скучный, единственное развлечение — пойти в грязный, недавно десегрегированный кинотеатр, где почему-то бесконечно крутили фильмы с участием Берта Рейнолдса. И Айрин просто грезила наяву об улицах, бегущих по холмам, фуникулерах, Чайнатауне и рисе с креветками, о лесах, где растет красное дерево, и Тихом океане.

Вот тогда она и решила навестить подругу по колледжу, Анастасию Грин, с которой училась в Нью-Йорке. Теперь Анастасия жила в Сан-Франциско, часто присылала письма и звала в гости, если Айрин случится попасть в этот сказочный город.

Анастасию она помнила высокой и гибкой. Взгляд у нее был насторожен, глаза, словно подернутые туманом, цветом напоминали топаз, а волосы — старую бронзу. Рот казался слишком маленьким для крупных зубов. Когда Анастасия улыбалась, щеки ее решительно сдвигались к ушам, чтобы зубам было просторно, и лицо из довольно круглого становилось вдруг квадратным. Однако такая неправильность черт не только не безобразила ее, но делала даже очаровательной, придавая лицу комичное выражение, хотя сама Анастасия чувством юмора не обладала.

Пребывая на Востоке, она дважды и кардинально меняла внешний облик. Из «южной простушки» (Анастасия приехала из Пайн-Лейк, штат Арканзас) с удивленно распахнутыми глазами, румянцем смущения и до глупости доверчивым взглядом — на самом деле Анастасия не была ни глупа, ни доверчива — она внезапно превратилась в типичную сверхопытную девицу-вамп: высокие сапоги, коротко стриженные, словно прилизанные, выкрашенные в черный цвет волосы, сильно подведенные коричневым и черным «египетской» формы глаза. По контрасту лицо казалось серым, словно от обилия рисовой пудры, да она и действительно пудрилась.

Вторым обликом и своей специфической улыбкой она слегка напоминала Фэй Данауэй, вернее, свойственный той «вид маленького английского школьника», как выражалась Анастасия. Обесцвеченные, еще более коротко стриженные волосы теперь не скрывали очертаний круглой маленькой головы, челка спускалась до бровей, а юбка едва прикрывала зад. В руке она вечно крутила ремешок от маленькой сумочки, на ногах были нелепые курносые туфли. И она не ходила, а словно танцевала, шагая широко и плавно, и неудивительно, что, когда она вдруг, как бы споткнувшись, останавливалась, на память приходила песня «Элинор Ригби».

Как раз щеголяя вторым своим обличьем, Анастасия влюбилась в человека по имени Гален, который так же обожал театр, как Анастасия — путешествия. Окончив колледж, Гален перебрался на Западное побережье, где надеялся стать профессиональным актером. Он убедил Анастасию, что им надо ехать вместе. Затем из ее писем Айрин узнала, что Гален, как говорится, слинял, когда работал над рекламными лентами для телевидения. Анастасия, которая мыла теперь голову уксусом и избегала солнца, двинулась к северу.

В документальных телефильмах о «детях-цветах» шестидесятых годов много кадров, где люди одеты, как Анастасия в Сан-Франциско. Куда девались и вамп, и английский школьник? Теперь на ней были сандалии на толстой деревянной подошве, длинное, «бабушкиного» фасона, платье из реденькой ткани старомодной расцветки и ярко-красная бархатная кепочка. Волосам курчавиться не возбранялось, даже наоборот, и они шапкой осеняли смугловатое, не-напудренное лицо. Ожерелья и перья имелись в экстравагантном изобилии, которое, однако, хорошо смотрелось.

— Вот здорово снова увидеться! — сказали обе почти одновременно, обнявшись и улыбаясь под удивленными и неприязненными взглядами пассажиров.

Вместе с Анастасией в аэропорт приехала молодая пара с ребенком. У девочки было длинное, санскритского происхождения имя, которое по-английски означало Блаженство. Молодого человека звали, тоже на санскритский лад, Спокойствием, а женщину — Тишиной. Трое взрослых легко и по малейшему поводу начинали хихикать, рассеянно крутя в пальцах серебряные ложечки, что висели на шее. Айрин не знала, как понять такое употребление ложек, и это возбуждало ее любопытство. Наконец-то, решила она, изобрели одинаковое украшение для обоих полов.