— Ты мое определительное дополнение,— сказала Айрин. Каждое слово она выдавливала из себя с трудом, будто опасаясь обнаружить внутреннее волнение от разговора на такую тему.— Понимаешь, в колледже я все боялась, что мне уготована стандартная буржуазная судьба, успех. Я была умна, энергична, привлекательна и помыслить не могла о неудаче, что бы там ни твердили социологи. И яростно ненавидела студентов, которым предстояло через десяток лет заказывать обувь и чемоданы в модных мастерских, раз в год совершать путешествие в Европу и читать по два бестселлера каждые пять лет, а в остальное время учить наших детей всякой чепуховине. Такое существование и весьма реальная возможность быть отчисленной «по причине беременности» представлялись мне судьбой хуже смерти.
— Твоя дилемма понятна. Ты объективно не знала, кто ты есть, как ты поступишь в следующий момент, какое твое «я» возобладает в тебе. Когда я бранила тебя за недостаток преданности делу, себя я считала приносящей пользу. Ты была как бы воплощением моего собственного разорванного сознания. Самым непостижимым образом твое смятение умаляло мое собственное. Я, например, понимала, что для тебя эпизод с Источником — кратчайший путь к некоему гармоническому межрасовому сосуществованию, в котором ты надеешься обрести счастье. Я тоже считала возможным существование в Америке такого образа жизни. Но с политической точки зрения этот идеал очень расплывчат. И все же мне было успокоительно думать, что твоя программа счастья с помощью «дозы» и «гуру» гораздо нереальнее моей. Я надеялась на помощь правительства, а ты возлагала надежды на Источника. В обоих случаях это был ложный путь, потому что любой путь, который ведет прочь от нас самих, ложен.
— Ну, ну! — сказала Анастасия, покачав головой, хотя ее «ну, ну» звучало утвердительно.— Меня тянуло к тебе потому, что твоя позиция казалась такой прочной. Что бы ни случилось, ты негритянка, черная. А черные женщины, даже добившись буржуазного успеха, не дезертируют с позиций.
— Да они просто не в состоянии. Хотя некоторые, конечно, дезертировали бы, если б могли.
Анастасия рассмеялась вместе с Айрин. Теперь она была совсем довольна. Кто бы я ни была сама, подумала Анастасия, мой ребенок — а она надеялась его родить — будет коренным американцем, и от него снова пойдет начало всех начал.
— Знаешь,— сказала она задумчиво, поднявшись и собирая со стола свои вещи, потому что, хотя за окном было непривычно светло, уже миновала полночь,— Источник заставлял нас использовать его имя мантре во время медитаций, чтобы не оставалось даже уголка сознания, где бы он не присутствовал. Но понимаешь, как оно получается с заклинаниями,— сначала оно действительно звучит как чье-то имя и ты все время думаешь об этом человеке. Но скоро имя становится просто звуком. А во мне этот звук пробуждал стремление к чему-то другому, он направлял мою жизнь куда-то в сторону.— Она пожала плечами.— Я поняла, что должна слить свое существование с чем-то элементарно простым и постоянным, иначе оно и вовсе станет эфемерным и отлетит навсегда.— Анастасия, улыбаясь, подумала о человеке, которого любила.
— Ты счастлива, что возвращаешься к нему домой, а? — спросила Айрин.
— Я просто вне себя от счастья,— ответила сияющая Анастасия.
— Пиши,— сказала Айрин.— Я скучала по тебе.
— Неужели скучала?!
И Айрин обняла Анастасию. Это было не обычное, легкое объятие — за плечи. Она привлекла Анастасию к себе так, что колено чувствовало колено, бедро касалось бедра, грудь прижималась к груди, шея льнула к шее. И они стояли и слушали, как согласно и сильно бьются их сердца, полные горячей крови.
Выйдя из бара, они поравнялись с группой туристов, которые возбужденно тыкали пальцами в пространство. Айрин и Анастасия взглянули в том же направлении, и улыбка осветила их лица. Они думали, что наконец-то видят большую, как мираж изменчивую в очертаниях, гору, что возвышалась за сотню километров от них. Они ее не видели. Это было подножие другой горы, расположенной ближе, грандиозное подножие, массивные щиколотки, окутанные облаками, и казалось, что гора вкушает величайшее блаженство.
Перевод М. Тугушевой
Месть Ханны Кемхаф[26]
Недели через две после того, как я поступила в ученье к тетушке Рози, к нам пожаловала одна старая женщина, укутанная в полдюжины шалей и юбок. Она чуть не задыхалась под всеми этими одежками. Тетушка Рози (ее имя произносили на французский лад — Рози) тут же заявила, что знает имя гостьи, видит его словно начертанным в воздухе: Ханна Кемхаф, член общины Восточной Звезды.
Гостью аж оторопь взяла. (Да и меня тоже! Это потом я узнала, что у тетушки Рози заведена подробная картотека почти на всех жителей нашего округа, и хранит она ее в длиннющих картонных коробках под кроватью.) Миссис Кемхаф засуетилась и спросила, не знает ли тетушка Рози еще чего-нибудь про нее.
На столе перед тетушкой Рози стояла здоровенная посудина, вроде аквариума для рыб, только никаких рыб там не было. И вообще ничего не было — одна вода. Так по крайней мере мне казалось. Но не тетушке Рози. Не зря ж она так пристально высматривала что-то на самом дне, пока гостья терпеливо ждала ответа. Наконец тетушка Рози пояснила, что беседует с водой и вода поведала ей, что наша гостья только выглядит старой, на самом же деле она вовсе и не старуха. Миссис Кемхаф поддакнула — так, мол, оно и есть, и поинтересовалась, не знает ли тетушка Рози, отчего она выглядит старше своих лет. Этого тетушка Рози не знала и попросила самое гостью рассказать нам об этом. (Замечу кстати, что миссис Кемхаф с самого начала была вроде как не в своей тарелке — видно, стеснялась моего присутствия. Но после того, как тетушка Рози пояснила, что я учусь у нее гадальному ремеслу, гостья понимающе кивнула, успокоилась и перестала обращать на меня внимание. Я же постаралась стушеваться как могла, сжалась в комочек с краешку стола, всем своим видом давая понять, что уж кого-кого, а меня нечего стесняться или бояться.)
— Это случилось во времена Великой депрессии...— начала миссис Кемхаф, беспокойно ерзая на стуле и оправляя многочисленные шали, от которых ее спина казалась горбатой.
— Да, да,— подхватила тетушка Рози,— вы тогда еще были совсем молоденькой и хорошенькой, просто загляденье.
— Откуда вы знаете? — поразилась миссис Кемхаф.— Так-то оно так, да только к тому времени я уже пять лет как была замужем, и было у меня четверо маленьких ребятишек, а муж, что называется, не дурак погулять. Замуж-то я выскочила ранехонько...
— Вы сами были как дитя,— вставила тетушка Рози.
— Ну да. Мне об ту пору только двадцатый годок пошел,— согласилась миссис Кемхаф.— Ох и тяжкое было время — и у нас, и по всей стране, и, должно статься, во всем мире. Само собою, никаких телевизоров тогда и в помине не было, откуда нам было знать-то, так это или нет. По сию пору не знаю, додумались до них уже тогда или нет еще. А вот радио у нас имелось еще до депрессии: мой благоверный выиграл в покер. Потом, правда, пришлось его продать, чтобы было на что еды прикупить.
Короче, мы кой-как перебивались, пока я кухарила для рабочих на лесопилке. Поди-ка настряпай капусты на двадцать мужиков да напеки на всех кукурузных лепешек, а платили мне за то два доллара в неделю. Но вскорости лесопилку прикрыли, что же до моего благоверного, так он к тому времени уже давно сидел без работы. Как мы не померли с голоду — ума не приложу. Нам самим все время так хотелось есть, а ребятишки до того ослабели, что я общипывала капустные листья со стеблей, не дожидаясь, пока завяжутся вилки. Все шло в ход — и листья, и кочерыжки, и корни. А когда мы и это подъели, у нас ровным счетом ничегошеньки не осталось.
Как я уже сказала, нам неоткуда было знать, по всему миру так же худо или только у нас,— телевизоров-то не было. Радио свое мы продали. Но всех, кого мы знали в нашем округе Чероки, крепенько прихватило. Не иначе как поэтому правительство ввело продуктовые талончики — их выдавали всякому, кто мог доказать, что он голодает. Получив такие талончики, вы отправлялись в город, в особое место, где выдавали сколько положено, не больше, топленого сала, и кукурузной муки, и красных бобов — да, да, кажется, это были красные бобы. А наши дела к тому времени, как я уже сказала, стали хуже некуда. Вот тут-то мой благоверный и настоял, чтобы мы пошли туда. До чего у меня душа не лежала — слов нет сказать, а все потому, что я завсегда была чересчур гордая. У моего папаши — может, слышали? — была самая большая во всем округе Чероки плантация цветного горошка, и мы отродясь ни у кого ничего не просили... Так-то. А тем временем моя сестрица Кэрри Мэй...
