Когда ему было особенно тяжело, отец переставал есть и почти не спал.

Почему же она думала, будто знает, что такое любовь и когда она есть, а когда ее нет? Вот стоит она здесь, Сара Дэвис, понаторевшая в философии Камю, знающая несколько языков, а главное, она «красный мак среди бледных зимних роз». А ведь прежде, чем стать красным маком, она была самым обычным подсолнушком в Джорджии, по и тогда у них не было общего языка. С ним не было.

«Гляди на крысу в упор»,— думает она и смотрит, не отрываясь, и мерзавка, отведя наглый взгляд, шмыгает прочь.

«Ну вот, хоть какую-то пользу принесла»,— думает Сара. И фотография матери на каминной полке среди брошюр духовного содержания словно оживает. Мать, несмотря на все невзгоды, была полная женщина. Блестящие седые волосы, заплетенные в косу, укладывала в пучок на макушке. Взгляд был острый и покровительственный. Вот так она смотрела на отца: «Он назвал тебя черномазым. Мы нынче же уезжаем. Сегодня, не завтра. Иначе будет поздно. Сегодня». Мать бывала просто великолепна, когда вот так, сразу, принимала решения.

«Но как же твой сад и дети, ведь надо менять школу?» — спрашивал отец, нервно теребя широкие поля соломенной шляпы. «Он назвал тебя черномазым, и мы уезжаем».

И они уезжали. Не зная куда. В другое, тихое место, в лачугу с покосившимися стенами и без кровли, к какому-нибудь новому хозяину, которого надо было ублажать, но не слишком при этом роняя собственное достоинство. Однако Сара, как бы поспешно они ни бежали, помнит только его медленную, шаркающую походку.

«Она и умерла от этих переездов»,— говорил он, но ведь этот постоянный бег тоже был проявлением любви. Какая разница, что ярость отчаяния, в которую он впадал, нередко угрожала самой их жизни? Что однажды он больно отшлепал кричавшего младенца, который потом, совсем не поэтому, умер, а на следующий день они опять переехали.

— Нет,— сказала Сара вслух,— он, наверное, умер по другой причине.

— Что? — переспросил брат, высокий, худой, черный, обманчиво спокойный. Даже ребенком он никому ни в чем не уступал, а взрослым обрел это напряженное спокойствие, словно река, в любой момент готовая выйти из берегов.

Он выбрал для отца гроб тускло-серого цвета. Сара предпочла бы красный. Кажется, это Дилан Томас так великолепно сказал о «затаенном, мрачном протесте мертвых»? Ладно, не имеет значения, можно по-разному выражать протест, не только купив гроб красного цвета.

— Я как раз подумала, что, родив нас, мама и папа сказали свое «НЕТ» во весь голос.

— Не понял, о чем ты,— ответил брат. Он всегда был семейным бунтарем, с холодной яростью встречал любое препятствие и ждал последствий так же невозмутимо, как сейчас ее ответа, но философские хитросплетения и поэтические метафоры, в которых понаторела сестра, были не для него.

— А все потому, что ты проповедник-радикал,— сказала Сара с улыбкой, подняв на него глаза.— Ты сам — наглядная проповедь, проповедь во плоти.— Ее восхищало, как знакомые с детства слова воскресной службы он умел напитать духом борьбы и жаждой перемен. И ей стало грустно при мысли, что такая проповедь поважнее замечательного спецкурса № 201 по искусству средневековья, который она слушает.

— Да, бабушка,— отвечает Сара,— в Кросслтоне учатся только девушки, и нет, бабушка, я не беременна.

Бабушка стоит, крепко сжимая в руке широкую деревянную ручку черной сумки, придерживая ее локтем у живота. Глаза посверкивают сквозь круглые очки в проволочной оправе. Она сплевывает в траву возле уборной. Бабушка настояла, чтобы Сара проводила ее в уборную, пока гроб будут вносить в церковь. Бабушка тяжело опирается на Сарину руку, ее собственная рука стала худой и дряблой. «Наверное, тебя учат, как жить в этом мире,— говорит бабушка,— и знаешь, ведь бог — он повсюду. Ужасно хотелось бы повидать своего правнука. Знаешь, тебе необязательно выходить замуж. Я потому и спрашиваю». Она роется в сумке, вытаскивает бутылку «Три шестерки». Пьет она большими глотками, запрокинув голову.

— Мало кто из молодых негров знает про Кросслтон,— объясняет Сара, глядя, как, изливаясь из горлышка, пузырится и булькает кукурузная водка.— А кроме того, мне совсем некогда, я по уши занята рисунком и лепкой.— Может быть, надо сказать, в каком она восторге от Джакометти? Да нет, не нужно, решает Сара. Даже если бабушка и слышала про Джакометти, а Сара была уверена в обратном, она, конечно, считает его фигуры чересчур тощими. Сара улыбается и вспоминает, как трудно было уговорить бабушку, что, даже если в Кросслтоне не будут платить стипендию, она все равно постарается туда попасть. Почему? Да потому, что она хочет научиться рисовать и лепить, а в Кросслтоне преподают лучшие специалисты. А бабушка считала, что самое большое счастье для внучки — выйти замуж и сразу забеременеть.

— Ладно,— говорит бабушка, с достоинством убирая бутылку в сумку и глядя на Сару просительно,— уж как бы я, того, полюбила бы правнучка.— Видя, что внучка все улыбается, она глубоко вздыхает и, повернувшись, с независимым видом шагает по гравию и траве к церковному крыльцу.

Когда они вошли в придел, Сара сразу увидела дедушкин затылок. Дедушка сидит на первой скамье в среднем ряду перед самым гробом. Его седые, мягко вьющиеся волосы длиннее, чем надо бы. Она садится по одну сторону от него, а бабушка по другую, и он поворачивается и ласково берет Сару за руку. На мгновенье она касается щекой его плеча и снова чувствует себя маленькой.

Из города до церкви было двадцать миль, которые они прошли по жирной грязи, и придорожная жимолость под жарким весенним солнцем благоухала изо всех сил. Церковь — строение, потерявшее цвет от непогоды, какой-то призрак здания с пустыми окнами-глазницами и осевшей дверью. Однажды ее почти спалили злоумышленники, подожгли горящим крестом. Высокий развесистый красный дуб, под которым Сара играла в детстве, все еще величественно осеняет церковный двор, широко простирая ветви над крышей и через дорогу.

После короткой, исполненной сдержанного достоинства службы, когда не плачут только Сара и дедушка, гроб с телом отца ставят на катафалк и везут на ближнее кладбище, среди буйной зелени которого белые надгробия кажутся скудными обломками какой-то древней цивилизации. Краешком глаза Сара следит за дедушкой. Он не согнулся под тяжким бременем. Держится прямо, глаза сухие и ясные. Он прост и серьезен, как герой, он человек, который гордится доверием семьи и с достоинством несет горе. «Странно, что я никогда его таким не рисовала, вот просто так, как он стоит здесь, среди всех этих безымянных, незначительных людишек, на фоне которых его профиль, все его лицо, на свету коричневатое, выглядит так горделиво».

Черты поражения, которые всегда пугали ее в лицах негров-мужчин, были «высечены» белыми. Но на дедушкином лице нет и следа поражения. Он стоит как скала, внешне спокойный,— утешение и опора семьи Дэвисов. Только семья его заботит, и он не позволит им пасть духом.

— Я когда-нибудь нарисую тебя, дедушка,— говорит она, когда они уже собираются уйти.— Вот таким, какой ты сейчас, с этим самым,— она подвигается поближе и трогает его щеку,— вот с этим упрямым выражением. И с этим взглядом, говорящим «да» и в то же время «нет».

— Не надо рисовать такого старика,— отвечает он, вглядываясь в ее глаза из какого-то далека, где бродят его мысли,— если ты хочешь меня сделать, сделай из камня.

Могильный холм вышел округлым. Он красного цвета. Все венки прислонили с одной стороны, чтобы с дороги была видна только гора цветов. Но ветер уже обрывал лепестки роз, и под начавшейся дробью дождя на глазах выцветали зеленые ленты. Через неделю потревоженная жимолость, шиповник, дикий виноград и трава снова займут свое место, и все будет как прежде.

— Что ты хочешь сказать этим «приехала домой»? — Брат, кажется, искренне удивлен.— Мы все так гордимся тобой. Сколько черных девушек в твоем колледже? Только ты? Ну, хорошо, еще одна, кроме тебя, но с Севера. Это действительно кое-что!