В круги на мутной воде.

Солнце восходит.

А однажды к нему пришел человек, который помнил свое прошлое, но не мог понять настоящего, и каллиграф сказал ему:

— Я напишу тебе три строчки, но на другом языке. В первой ты прочитаешь то, как ты живешь сейчас, во второй — в какую сторону тебе надо стремиться, а из третьей ты узнаешь, куда ты придешь.

После этого он взял кисть и тонкими мазками написал старинные иероглифы:

Ветви вишни покрыты цветами.

Из сочных плодов течет сок.

Птицы поют свою песнь.

Он закрыл книгу и, посмотрев на меня, спросил:

— Наверное, стоит тебе сразу все объяснить?

— Да, — сказала я и приготовилась слушать, так как из всего только что прочитанного я действительно мало что поняла.

Он взял со стола портсигар и, закурив сигарету, ненадолго задумался:

— Как ты уже догадалась, человек писавший иероглифы был не просто умелым каллиграфом. Он был мудрецом, умеющим видеть человеческие души. Однажды мыслитель попросил его написать о том, как познать суть мира, в котором соединяется великое и ничтожное. Каллиграф написал ему, что ничтожное на самом деле есть часть великого, как капля воды на самом деле является частью великой реки, но чтобы это познать надо отправиться в путь.

— А крестьянин просил его о стихах, которые приносят счастье.

— Да, и он написал ему стихотворение, с помощью которого он хотел заставить этого крестьянина увидеть свое счастье в окружающем мире. И посоветовал оторвать свои мысли от земли и, взлетев ими ввысь, подумать о чем-то возвышенном.

— Интересно, принесло бы это крестьянину желаемое счастье? — сказала я. — Может быть, он просто хотел разбогатеть и вовсе не желал возноситься за облака?

— Тогда он не пришел бы за советом к каллиграфу, а обратился бы к какому-нибудь шаману, — рассмеялся он.

— А что он ответил влюбленному? Ведь тот просил написать ему просто красивое послание о любви.

— Ну, тот и написал ему о том, что его любовь по силе сравнима с солнечным светом и столь велика, что способна объять весь мир вплоть до самой мельчайшей твари.

— А писатель?

— Ему каллиграф посоветовал будоражить своим творчеством умы людей, подобно камню, оставляющему круги на воде. Но делать это так, чтобы из этой болотной мути всходило солнце.

— Ну а что он посоветовал нам? — улыбнулась я. — Ведь этот последний человек задал ему именно наш вопрос.

— Да, и объясняя ему то, как он живет сейчас, каллиграф написал, что в данный момент его история сравнима с порой цветения, когда еще рано думать о будущем урожае, а лучше просто наслаждаться красотой цветов.

— А в какую сторону ему надо стремиться?

— Ему надо просто немного подождать того момента, когда из спелых плодов потечет сок.

— Как странно, ты ведь уже говорил мне нечто подобное, когда мы спорили об акации? Ты помнишь?

— Да, но тогда ты не поверила мне или просто не поняла. Не знаю.

— А в последней строчке, в той, где должно было быть написано, куда мы придем, что каллиграф написал там? — спросила я.

— А там он написал, что дождавшись времени урожая, мы получим жизнь.

— Почему?

— Потому что поющие птицы всегда символизируют ее естественное течение, и радость оттого, что она существует.

Я задумалась, и, подойдя к подоконнику, некоторое время стояла молча.

— Знаешь, — сказала я, — если бы я знала точный адрес того человека, в которого рано или поздно мне будет суждено перевоплотиться, то написала бы большое письмо, в котором рассказала обо всех своих воспоминаниях. Я описала бы в этом письме все, что тревожило меня в прошлом, все, что происходит в настоящем. А потом… Потом отправила бы его заказной бандеролью на имя этого неизвестного мне человека, и подписала: «Мне будущей от меня прошлой. На добрую память. Я».

— А ты будущая прочитала бы это послание, подумала, и приписала к нему еще небольшую часть, в которой рассказывалось бы еще об одной жизни, прожитой тобой. И так еще и еще раз. И в итоге у вас получились бы огромные мемуары, описывающие странствия одной души по путям множества жизней.

Мы оба рассмеялись, и он сказал:

— Расскажи мне, что ты помнишь еще из нашего прошлого, а если что-то тебе будет трудно вспомнить, я постараюсь помочь.

— Хорошо, — сказала я, — я сейчас расскажу тебе одну историю, которая будет значительно отличаться от всех предыдущих.

— Интересно чем?

— Тем, что ты был в ней бедным странствующим романтиком, а не состоятельным дворянином, каким ты мне вспоминался до сих пор.

— Это очень интересно, — сказал он закуривая.

А я, как обычно, села на свое любимое место среди подушек, и глядя на кольца дыма, поднимающиеся от его сигары, стала рассказывать.

Эта история началась для меня в каком-то французском городе, кажется, в те времена, когда в моду только стали входить парики. Хотя, возможно, я и ошибаюсь, ведь ты знаешь, как легко перепутать века, глядя в такую даль. Но, так или иначе, я вижу себя дочерью моей мамы и какого-то человека, который очень любит и меня и ее, но по причине некоторой мягкотелости никак не может найти с ней общего языка. Он всячески старается ей угодить, но добивается только того, что она, вопреки его ожиданиям, все больше и больше времени проводит вдали от дома. Мне вспоминается, как он тяжело вздыхая, и глядя из окна на отъезжающую карету, часто говорит мне:

— Она хочет нас бросить. Твоя мама нас стала забывать.

На самом деле бросить она никого не хочет, но и абсолютно верной женой ее тоже назвать нельзя. Я вижу, как в ее жизни появляется некий богатый дворянин, в котором я узнаю моего теперешнего отца. Он уговаривает ее оставить Францию и уехать покорять другой континент, на берегах которого, по его мнению, их будет ждать земной рай. Однако несмотря на все достоинства этого красивого и обаятельного человека, моя мать, свято чтящая традиции и устои современного ей общества, даже не помышляет об окончательном побеге из дома. Она продолжает вести двойную жизнь, а отец продолжает страдать.

— Я не понял, твоя семья была состоятельная или вы были какими-то разорившимися дворянами? — спросил он.

— Не могу сказать точно, кажется, мы были среднего достатка и не были вхожи во многие светские места, которые были доступны людям более высокого круга.

— Но ты видела себя на балу или просто у кого-то в гостях?

— Нет, этого не было. Понимаешь, мы с отцом вели там очень замкнутый образ жизни. Мы часто сидели дома, беседовали, или выходили в церковь. Я была хорошо воспитана, но как бы не для светской жизни, а для существования простой зажиточной горожанки.

— А твоя мать?

— О, здесь совсем другая история! — улыбнулась я. — Я подозреваю, что вот она-то как раз и была из семьи дворян, которые по каким-то причинам разорились и выдали ее замуж за единственного претендента на руку и сердце великолепной бесприданницы.

— И она хотела вернуться в тот круг, к которому привыкла с детства?

— Да, конечно. Этим и объясняется ее связь с тем красивым дворянином. Вполне вероятно, что он был для нее единственной возможностью снова попасть в прекрасный мир дворцов и светских сплетен.

— А тебя это все не привлекало? Я правильно понимаю?

— Да, мне вполне хватало моего ограниченного мирка, в котором я ощущала себя почти счастливой.

— А какой у тебя был в той жизни характер? Как бы ты описала саму себя?

Я задумалась:

— Знаешь, я была наивная. Да, это самое подходящее слово для описания моего характера. И, как ты потом увидишь, эта наивность не покинула меня до самых последних дней…

Он рассмеялся:

— На самом деле она вообще очень редко тебя покидает. Особенно в этой жизни…

Я улыбнулась и продолжила свой рассказ.

Одна из картин переносит меня на церемонию похорон. Я вижу, что умер мой отец, и мы с матерью одетые в траур стоим у края могилы. Не знаю, что явилось причиной его смерти, возможно сердечная тоска, или может быть какая-нибудь болезнь. Не могу сказать точно. Вижу только, что это не было дуэлью, о которой мой отец так часто говорил, оставаясь со мной наедине.