Он засмеялся:
— Я ждал этих слов десять долгих месяцев.
— А почему ты ни разу не пришел ко мне? Ведь ты говорил, что даже если я тебя прогоню, ты все равно останешься рядом.
Он открыл портсигар и достал сигарету.
— А я никуда не уходил. Просто ты меня не видела или не хотела видеть. Я же все это время ежеминутно за тобой наблюдал и ждал, когда ты соблаговолишь ко мне вернуться.
— Ну что ж, раз так, — сказала я задумчиво, — давай просто продолжим наш оборвавшийся разговор и сделаем вид, что мы расставались всего на несколько дней.
— Согласен.
— Пойду возьму свою шкатулку, — сказала я и, зайдя в комнату, отыскала среди книг, в беспорядке лежавших на открытом секретере, бархатный футляр, который за столько времени успел изрядно запылиться.
Присев на диван, я открыла крышку и с изумлением обнаружила, что внутри лежит старинное бриллиантовое колье. Я никак не ожидала, что предмет, который был призван развеять туман моих воспоминаний, окажется столь прекрасным дорогим украшением. Пораженная утонченностью этой вещи, я прилегла на диван и стала рассматривать сверкающие камни.
Какое-то едва уловимое воспоминание пролетело мимо меня легким ветерком и быстро развеялось, однако моя память успела запечатлеть некий образ, который, подобно моментальной фотографии, застыл без движения и несколько мгновений оставался ясно различим.
Похожая гостиная, длинное платье, напоминающее то, которое было надето на мне сейчас, такой же футляр с бриллиантовым ожерельем… Только другая я и другой он…
Уже через секунду это видение прошло, развеявшись в воздухе дымом потухшего костра, и только сияние бриллиантов по-прежнему пыталось вернуть меня в эти давно ушедшие дни. Я встала с дивана и, медленно вернувшись на балкон, села в кресло.
— Я вспомнила что-то удивительное, — сказала я, продолжая любоваться своим подарком. — Но пока я еще не могу облечь в слова тот неясный образ нашего прошлого, который увидела в радужном сиянии этих алмазных граней.
— Но чем-то он тебя успел поразить? — спросил он, пододвигая ко мне кофейную чашку.
— Да-да, кажется это что-то очень важное… — пробормотала я в задумчивости, — хотя эта картина была как бы статичная, в отличие от моих прежних видений, которые начинали двигаться, как только я в них попадала.
— Попробуй еще немного приглядеться.
Я покачала головой:
— Нет… Нет, ничего не получается, как будто что-то мешает мне смотреть…
— Тогда отвлекись и подумай о чем-нибудь совсем непохожем, а после, в другой более благоприятный момент снова попытаешься вернуться к этой теме.
— Пожалуй, я так и поступлю, а заодно поделюсь с тобой кое-чем интересным из того, что мне удалось вспомнить ранее, — сказала я.
— Неужели ты это говоришь? — засмеялся он в ответ. — Я так соскучился по твоим рассказам о далеком прошлом, что готов выслушать даже очень неприятную историю о какой-нибудь твоей страстной любви к неизвестному сеньору.
— Нет, — ответила я, усмехнувшись, — несмотря на то, что прошлое действительно будет очень далекое, такое про которое проще сказать «в старые добрые времена», чем назвать какую-то точную дату, история будет совсем не о том. На этот раз, речь снова пойдет о нас с тобой, и никаких страстных сеньоров здесь не будет.
— Ну что ж, тем лучше. Я с нетерпением жду начала повествования, хотя мне уже стоит привыкнуть к тому, что прежде чем приступить к рассказу, ты любишь еще четверть часа объяснять мне, какие именно сомнения охватывали тебя во время последних воспоминаний.
Я махнула рукой:
— Ты все шутишь! А тем не менее, мне действительно придется сделать некоторое введение прежде чем ты узнаешь, чем мы с тобой занимались в далекие дохристианские времена. Дело вот в чем. Помнишь, когда я только начинала вспоминать, я говорила тебе, что речь этих людей из прошлого довольно-таки замысловатая, и мне трудно передавать ее слово в слово? Так вот, в этот раз меня поразило нечто иное. Представь себе, что даже будучи бедной полуслепой сиротой, путешествующей по пропыленным дорогам Франции, я имела в десять раз больший запас слов, чем в этой жизни. Создавалось такое впечатление, что в том времени, к которому относится эта история, люди просто не нуждались в изъяснении своих чувств длинными предложениями. Они говорили отрывисто, даже довольно резко, а в большинстве случаев вообще старались объясняться только жестами или междометиями.
— А на каком языке они говорили?
— Не знаю. Даже не могу предположить. Кажется это какая-то северная страна, хотя я могу и ошибаться. Итак, слушай.
Я живу с отцом и сестрой на каком-то хуторе прямо на окраине дремучего леса. На вид мне можно дать не более восемнадцати лет, я довольно красива, хотя эта красота производит впечатление какой-то неживой, будто бы пришедшей из другого мира. У меня большие серо-голубые глаза, длинные прямые волосы пшеничного цвета и, как мне кажется, чересчур изящная фигура для простой деревенской жительницы.
Одеваюсь я довольно-таки однообразно — за все то время, что я наблюдала за собой со стороны, мне ни разу не удалось увидеть, как я сменила наряд. Изо дня в день на мне надето одно и то же платье — длинная рубаха грубого полотна, обшитая по горлу незатейливой узорчатой тесьмой. Я никогда особенно не слежу за прической, а только изредка обвязываю голову трехцветной лентой, отчего становлюсь немного похожа на прибалтийскую крестьянку.
Судя по всему, хозяйство у нас не очень большое — я вижу только несколько коз, домашнюю птицу и какой-то амбар с соломенной крышей. Мне никак не удается рассмотреть помещения внутри дома, но отчего-то мне кажется, что пол в нем не деревянный, как мне было бы привычно видеть, а земляной, да и вообще все эти постройки поражают меня какой-то древней примитивностью…
Итак, мы живем втроем с отцом, который после смерти матери и нашей младшей сестры не чает в нас обеих души, и очень беспокоится о нашей судьбе. Он хочет, чтобы мы обе стали работящими добропорядочными женщинами, такими же, как была наша мать. Однако полностью всем его требованиям отвечает только моя сестра, которая, унаследовав от матери некий хозяйственный талант, все свои дни проводит в хлопотах по дому. Она постоянно что-то варит, моет, прибирает, проявляя при этом завидную расторопность, а я же, наоборот, являюсь ее неудачной противоположностью. Создается такое впечатление, что я вообще плохо понимаю, что происходит вокруг, чем порой вызываю негодование отца, который, пытаясь хоть как-то приучить меня к женскому труду, нередко говорит:
— Сестре помоги. Устает она одна.
В ответ на это я отрицательно мотаю головой и отвечаю:
— Пойду коз пасти. Там ветер, тишина, травы пахнут. А в доме и без меня все хорошо.
Наш дом стоит как бы на отшибе у самой окраины леса, но это отнюдь не означает, что мы сторонимся людей. Они часто приходят, общаются с нами, может быть, и мы иногда ходим к ним в гости. Но я не могу всего этого восстановить в памяти, поскольку там меня совершенно не интересуют ни эти люди, ни их разговоры, ни походы в соседние селения. Все мои мысли занимает совсем иная страсть…
Вообще, надо сказать, что до той местности, в которой мы живем, еще не успела дойти христианская вера, и мы исповедуем какую-то древнюю языческую религию, основанную на поклонении всевозможным лесным духам. Интересно, что этот лес для нас уже сам по себе является и божеством и философией одновременно. Так, например, если какой-нибудь человек спрашивает нас о том, как умерли наши мать и сестра, мы коротко отвечаем: «Их забрал лес», что, как ни странно является для всех окружающих вполне исчерпывающим ответом.
Этот дремучий загадочный лес постоянно манит меня своей колдовской силой, и время от времени, сидя за столом при тусклом свете сумерек, я высказываю вслух свои сокровенные мысли:
— Лес меня зовет. Я уйду. Там тишина. Мать и сестра довольны. Он их забрал и меня зовет.
Действительно, мы хорошо помним, как несколько лет назад мать решила пойти за ягодами, взяв с собой нашу младшую девятилетнюю сестру. Они ушли, взявшись за руки, по узкой заросшей травой тропинке, чтобы больше никогда не вернуться. Что уж там произошло на самом деле, так никто никогда и не узнал, хотя несколько дней люди ходили по лесной чаще и пытались найти хотя бы какие-нибудь следы наших исчезнувших родных. Отец до сих пор винит себя в том, что отпустил их одних в тот роковой день — день, в который по местным поверьям все лесные жители собираются на отдаленных полянах, чтобы водить хороводы. Он все еще тоскует по матери и очень боится потерять нас, а потому, слыша мои слова, резко отвечает:
