Солнце зашло, и мы приземлились в темноте.

Агент статистического управления был вполне вежлив. Комната, которую он забронировал для меня, находилась в городе. Автобус был готов отвезти меня к месту ночлега. Я был единственным транзитным пассажиром.

Ндола расположена к юго-востоку от Мбейи, и через нее проходит железная дорога, связывающая Конго с Кейптауном. Однажды, много лет назад, я проезжал ее на поезде. Мы прилетели в семь пятнадцать по моим часам, по местному времени — в шесть пятнадцать. Город так вырос, что его стало не узнать, и он продолжает быстро расти, простираясь вдоль широких бульваров грудой бетона, как сама современная Африка, где земля дешева и каждый, достойный внимания планировщиков, имеет автомобиль. Лишь отель, одноэтажный, с оштукатуренным фасадом, который, несомненно, скоро сломают и перестроят, остается реликтом тех давних дней, когда тут впервые закипела жизнь. Строители явно что-то смутно помнили о колоннах и архитравах. Все остальное, что видит глаз, — «современное».

Жаркий, душный вечер, воздух тяжел от дыма металлургического завода. Настоящий «медный пояс», где, по рассказам, белые пролетарии живут, как члены американского загородного клуба, а почетных гостей принимают по-царски, расположен на некотором расстоянии отсюда. Ндола, как любая часть континента, переживает переходный период. Она уже стала городом, заселенным практически одними белыми. В этот субботний вечер на улицах было меньше африканцев, чем в Лондоне. Большинство белых, были, похоже, пьяны.

Я оставил вещи в унылом тесном душном номере, освещенном единственной тусклой лампочкой, и вышел на улицу. Привлеченный неоновой вывеской «ТАВЕРНА. АТМОСФЕРА СТАРОЙ ДОБРОЙ АНГЛИИ», я спустился по бетонным ступенькам в полуподвальный бар. Мягкое освещение, ненавязчивая музыка, белый бармен с пижонистой стрижкой. Перед барменом сидела белая женщина, которую я принял за шлюху. Она удивительно напоминала миссис Стич. С ней пили четверо или пятеро моложавых родезийцев. Атмосферу старой доброй Англии призваны были создавать стулья и столики в виде пивных бочонков.

Бар в отеле, посещение которого я отложил на время, был куда приятней. Для обеда я был недостаточно голоден, поэтому заказал себе несколько сэндвичей. Когда их принесли, к моему столику подошел страшно пьяный тип и сожрал почти все. Он, сказал мне этот тип, философ, потерявший душу.

— Довольно славный малый, — сказал бармен, — кроме субботних вечеров.

Приканчивая мои сэндвичи, малый бормотал какие-то смутно знакомые мне английские стихи. Думаю, в его голове перемешались строки Шекспира, Маколея, Вордсворта и Киплинга, которые остались в его памяти с не слишком давних школьных дней; в манере наполовину поэтической, наполовину библейской он импровизировал на тему собственной очевидной непопулярности.

Его не столь пьяный приятель подошел защитить меня.

— Не обращайте на него внимания. Он вечно всем надоедает.

Парень был крепкого сложения, приветливый. Я бы принял его за солдата, если бы он не уверил меня, что был моряком и летчиком. Позже он подтвердил мое первое предположение, заявив, что служил в Черной Страже[235]. А еще, что он ирландец.

Тут философ сказал:

— Не верьте ему, он не шотландец. Он говорит так только потому, что учился в Феттсе[236].

Вдруг бармен ни с того ни с сего поинтересовался у меня:

— Вы, случаем, не знаете Эда Стэнли из Олдерли?

Что в моем поведении или словах выдало тайну моего с Эдом знакомства? А может, у бармена просто была такая привычка испытывать каждого заезжего англичанина?

Знавал в Шеффилде, — ответил я.

— Я — близкий друг его светлости, — сказал бармен. Затем перечислил дюжину знакомых аристократов. В одном или двух случаях я мог бы сказать то же самое. Сообщение бармена не вызвало к нему теплых чувств у философа, который держался невысокого мнения об аристократии, отказывая при этом в каком-либо уважении простонародью, в чем изо всех сил убеждал меня.

Мой бравый чемпион сказал с тоской:

— Я о таких вещах и думать забыл, как приехал сюда.

Бармен, однако, так обрадовался, что сбегал за управляющей и представил ей меня:

— Друг лорда Стэнли Олдерли.

— Шеффилдского. Вы знаете его? Он бывал здесь?

— Нет, извините, никогда о нем не слышала. Надеюсь, вам будет хорошо у нас. Какой номер вам отвели? — Я сказал. — Боже мой, это вам не подойдет, правда? Я распоряжусь, чтобы вас переселили в другой.

И вот очень рано, сбежав от моих новых друзей, я оказался в прекрасных апартаментах — гостиная, спальня, яркий свет, струящаяся вода, в которой я нежился под нарастающую ярость звуков субботней ночи Ндолы, а потом, перед рассветом, проскользнул в аэропортовский автобус, ждавший меня на затихшей улице.

15 марта. Самолет был куда удобней, чем тот, каким я прилетел в Ндолу из Мбейи, и в иллюминаторы можно было разглядеть землю, не столь необитаемую, как болота Северной Родезии. Ближе к Солсбери уже казалось, что мы летим над Сурреем. Расстояние делает краше (но это, как я знал по собственному опыту, — в большой мере иллюзия) огромный дорогой пригород, разросшийся за пределы Матабелеленда и Машоноленда.

Друзей, к которым я направлялся, звали Джон и Дафни. Ни на аэродроме, ни в городском офисе я их не нашел. Позвонив по телефону (аппарат был незнакомой конструкции, с наборным диском на обратной стороне, на дне корпуса), я узнал, что меня ждали только на следующей неделе. Но Дафни с неизменной доброжелательностью пообещала тут же выехать за мной.

Предстояло час дожидаться, пока она появится.

Солсбери меняется с головокружительной быстротой. Здание штаб-квартиры авиакомпании, где я находился, было новое, построенное только в прошлом году. Отель «Мейкле» рядом, который в прошлый мой приезд имел некоторое архитектурное сходство с отелем в Ндоле, теперь был перестроен и представлял собой чуть уменьшенную копию Рокфеллеровского центра в Нью-Йорке. Позади него торчала башня высотой почти с Эмпайр-Стейт-билдинг, увенчанная шаром (опалово светящимся в темное время суток), — небоскреб страховой компании. Этим воскресным утром улицы были пустынны. Деревья только начали отцветать. Свежий воздух, яркое солнце, приятное тепло. Наконец приехала Дафни и повезла меня в Мазое, под которым она жила со своей огромной семьей уже десять лет.

Судьба Джона типична для новой Родезии. В 1945-м он вернулся из армии в Англию, горя желанием работать и развивать свое старое имение, но ограничения, налагаемые законодательством, были таковы, что все его усилия оказались тщетными, тогда он купил, не глядя, земельный участок в сорока милях от Солсбери и перебрался туда с женой, детьми, семейными портретами и большей частью своего скота. По английским меркам, поместье у него огромное, но для Африки скромное, только-только чтобы выжить. Лейбористское правительство ему не досаждало, такового здесь просто не было, как и всяческих ограничений или удушающих налогов, но в Африке свои трудности, и ферма приносит одни убытки. Так что теперь он больше не фермер, а преуспевающий бизнесмен и каждый день ездит в город, в офис, как в свое время ездил из Саннингдейла в Лондон, но не порывает с прежним образом жизни, держа конюшню со скаковыми лошадьми. Он — директор банка и нескольких коммерческих предприятий. Основное его дело — это производство бумажных пакетов из привозных материалов. Его сыновья посещают школу в Солсбери и говорят с местным акцентом, дочери учатся в католических школах при монастырях в Умтали и Южной Африке. На каникулы они ездят в Дурбан, к морю. Никто из них не испытывает ностальгии по родине.

Дом представляет собой длинное бунгало, протянувшееся поперек холма, крытое железом, с бетонными стенами и без всяких претензий на архитектурную оригинальность. Невдалеке «туземное поселение» — деревня из круглых хижин, — откуда до глубокой ночи слышатся звуки веселья. Все рабочие Джона, мальчишки, прислуживающие в доме и на ферме, пришли из Ньясаленда. Он построил для них школу, пригласил учителя африканца и англичанина священника. Многие стали христианами.