Сейчас же, когда я пишу эти строки, в газетах можно прочитать следующее:

«Среди того, что привлекает внимание туристов в Занзибаре, — старый каменный город с его узкими улочками и домами с дверьми, покрытыми замысловатой арабской резьбой, который будет частично снесен, чтобы улучшить условия проживания в городе. Его обитателей переселят в новые районы, где у них будет жилье со всеми необходимыми удобствами.

Часть освобожденной территории будет использована под строительство дополнительных портовых складов, чтобы дать толчок развитию новых отраслей, важных для экономики острова.

Предполагаемая стоимость проекта, который гарантирует гармоничное развитие жилищного строительства, связи, торговли, промышленности, образования и всех общественных служб, составляет двести пятьдесят восемь миллионов фунтов, но из-за недостатка средств могут быть ассигнованы лишь пятьдесят восемь миллионов».

Последняя фраза несколько успокаивает.

20 февраля. На рассвете — Дар-эс-Салам.

На прощание я сказал несколько слов благодарности «Родезии», на которой исцелился от всех недугов, сопровождающих английскую зиму, и, сойдя на берег, окунулся в ужасающую жару Танганьики. И в Дар-эс-Саламе прохладный сезон приходится на то время, когда в Англии лето. Даже самые преданные этому городу жители не стали бы утверждать, что в феврале там очень приятно. Не сказать, что в городе много достопримечательностей, способных привлечь туриста; меньше, чем в Момбасе, которую он отчасти напоминает; ни тебе форта Жезуш, ни бара «Звезда». Это порт, железнодорожный узел, тут находится правительство. В отличие от Момбасы Дар-эс-Салам — столица, что с каждым годом, по мере того, как умножается количество политических институтов, все больше сказывается на его облике. Его пригороды занимают все большую территорию вдоль превосходных пляжей. Тут можно поплавать под парусом, порыбачить, есть гостеприимное британское общество.

Танганьика — царство бюрократии, с 1945 года число чиновников удвоилось; располагая скудным бюджетом, они пытаются создать «государство всеобщего благоденствия». Себя они рассматривают как опекунов, которые очень скоро переложат свои обязанности на плечи туземцев. Все хорошо отзываются о лидере «националистического» движения, мистере Ньерере[221] (хотя смысла говорить о «национализме» населения столь многонационального, как тот, что произвольно приписан к этой территории, меньше, чем где-то еще в мире). Белых поселенцев, которых множество в Кении и Южной Родезии, тут считанные единицы: несколько фермеров, главным образом работяг буров, живущих вокруг Аруши, несколько англичан, чудаков, по общему мнению, вроде тех, что обитали в Счастливой долине на Южном Нагорье. Есть несколько плантаций сизаля, которые принадлежат грекам и швейцарцам. Огромные пространства пустуют, поскольку там водится муха цеце. На переломе столетия тут появилась огромная колония немецких поселенцев. В Первую мировую их выселили. Но в 1930-х они начали возвращаться. Были они очень спесивы, открыто составляли списки вождей племен, которых намеревались повесить, когда Гитлер возвратит им их землю. (Строго говоря, эта земля не принадлежала британской империи, а была подмандатной территорией Лиги Наций.) В 1937 году казалось, что такое возможно. История Африки, а вероятно, и Европы была бы совершенно иной, если бы он победил. В 1939-м британские власти аккуратно арестовали многих из них, чего они никак не ожидали, и интернировали до окончания войны. Теперь их тут очень мало. Когда видишь сколько-нибудь приличное здание, оказывается, что оно построено немцами.

Одно из таких зданий — Клуб, в котором мне любезно предоставили комнату. Дом с широкой террасой находится на приморском бульваре. Во время немецкой оккупации тут были пивной зал и кегельбан. К нему примыкал бордель. Теперь здесь расположена великолепная библиотека. В Дар-эс-Саламе мало офисов, оборудованных кондиционерами. Старые здания построены с таким расчетом, чтобы их продувал ветер с моря. Дар-эс-Саламский Клуб — массивное строение, отделанное изнутри прекрасными панелями темного африканского дерева, на дверях и окнах тяжелые медные петли и ручки. Живя там, я по многу часов сидел под вентиляторами, прихлебывая, лаймовый сок (довольно странно, что в Танганьике за пределами столицы почти невозможно достать лайма. Менеджеры в отеле говорят, точно так же, как в Англии, что сей фрукт «не пользуется спросом») и читая бестселлеры, вышедшие за последние десять лет. Очень похоже на то, как если бы я оставался на пароходе. Клуб оживал на закате. На террасе устанавливали столики. Появлялись женщины. Иногда играл оркестр. Шорты сменялись костюмами.

В Дар-эс-Саламе я встретился с бывшим сапером, для которого у меня было рекомендательное письмо и который, находясь за четыреста миль от Момбасы, помог мне. Он принял меня с городским радушием. Назову его Р. Ему и мистеру Томпсону, агенту «Юнион касл», я всецело обязан тем, что провел несколько столь приятных и интересных недель в стране.

Суббота, 21 февраля. В пригороде убили полицейского, потому что его соседи сочли, что полиция покровительствует колдунье. Так по крайней мере рассказывают. Я видел на таможне огромные ангары, забитые слоновьими бивнями и носорожьими рогами, предназначенными для вывоза в Индию. Чтобы поставить заслон браконьерству, которое тем не менее широко распространено, в Танганьике введен запрет на производство разных поделок из слоновой кости. За бивни дают по восемнадцать шиллингов за фунт, рога носорога идут по шестьдесят. Большую часть последних в конце концов отправляются китайцам, разжигать их любовный пыл.

22 февраля. Месса в соборе (еще одно сооружение, возведенное немцами), народу битком, в основном endimanchés [222] гоанцев, белых лиц почти не видно.

Р. повез меня в Багамойо, в сорока пяти милях к северу, на побережье на ланч с археологом, работающим на правительство, — молодым человеком, не столь восторженным, как его confrère[223] в Момбасе. На «мерседесе» Р. мы одолели очень тяжелую дорогу до Багамойо за полтора часа. Молва о моем интересе к развалинам старых мечетей бежала впереди меня. Тут их две — одна средневековая, другая восемнадцатого века — неподалеку от нынешнего города, симпатичного и обветшалого, построенного в девятнадцатом веке частью немецкими колонистами, частью — арабскими работорговцами и оставляющего обманчивое впечатление более древнего, что типично для всех городков на побережье. Археолог жил в очаровательном домике, традиционном для этих мест и резко выделявшемся на фоне убогого бетонного социального жилья, построенного Департаментом общественных работ в последнее время.

Багамойо был той точкой, откуда последние сто лет отправлялись в разные районы страны миссионеры и исследовательские экспедиции. Немцам он служил штаб-квартирой, пока они не приспособили для себя Дар-эс-Салам. Багамойо останется в истории как место, где происходил ужасный обед, устроенный 4 декабря в честь возвращения Стэнли и Эмина-паши[224].

Трагичность и гнусность последней экспедиции Стэнли смягчается лишь ее фарсовостью. Он сам в своей «Самой черной Африке»[225] предполагает, что тут не обошлось без вмешательства дьявола.

Эмин, о чем будут помнить, был protégé генерала Гордона[226], который направил его в качестве египетского хедива управлять экваториальной провинцией (на которую Египет и не претендовал) на юге Судана. После гибели Гордона Эмин оставался в осажденном Хартуме, но был в безопасности. Гордон направил его туда по собственной инициативе, и в Европе мало кто знал о нем. Он был милый человек, благородный, мягкий, глубоко сведущий в естествознании, безумно любящий свою дочь-полукровку, однако отнюдь не тот паладин, каким его сделали английские газеты. Еврей немецкого происхождения, он с одинаковым безразличием молился в синагоге, в церкви и в мечети. Сам он представлялся когда подданным Турции, когда египтянином; кажется, он подумывал, чтобы стать одновременно британцем и бельгийцем. У него были жена турчанка (которая сбежала в Пруссию) и любовница абиссинка. Фамилию Эмин он принял, предпочтя ее своей родовой, Шнитцер.